штатское пальто, и я увидел большую звезду — майор.
Пригладив черные блестящие волосы, он прошел по комнате и, сев за стол, показал мне на стул напротив. Несколько мгновений он наблюдал за мной, а потом спросил:
— Нравится?
Я пожал плечами:
— Сказать нечего — отличный клуб и библиотека.
Он улыбнулся:
— Есть и киномеханик, и раз в неделю будут фильмы. Остается организовать самодеятельный театр…
Он откинулся на спинку стула и, закурив, положил пачку папирос на стол:
— Курите. Мы решили назначить вас инспектором КВЧ.
Я даже растерялся от неожиданности. Как это инспектором?
— Здесь три ОЛПа. Я начальник КВЧ. На главном ОЛПе. А здесь везде инспектора КВЧ. Так сказать, мои заместители…
Он, как видно, заметил саркастическую улыбку у меня на лице и тоже усмехнулся:
— Не беспокойтесь, мы превосходно знаем, с кем говорим и ваши биографические данные и вообще абсолютно все о вас. Но я не оперуполномоченный, который хотел намотать вам статью за шиллеровских разбойников. Я смотрю шире. Кроме того, есть еще одно соображение, — он опять, скрипя сапогами, прошел по комнате, — Какой я, узнаете сами, но каким бы я хорошим ни был, я все равно останусь гражданином начальником. Другое дело — вы. Вы — свой. Ну и…
Он обвел рукой все вокруг:
— Тепло, светло и мухи не кусают. Здесь будут зачеты — день к трем. Уже есть постановление правительства. Строительство государственного значения. И у вас будут эти зачеты.
— А почему именно меня, гражданин начальник?
— Меня зовут Павел Власович, — уточнил майор. — Именно потому, что вы — это вы.
— Но здесь есть офицеры… То есть бывшие офицеры. Учителя…
— Да, да, — кивнул он. — Концертмейстер — педераст, и еще такой же тенор из оперы, я изучил весь состав и решил, что инспектором будете вы.
— А если я откажусь, вы выпишите мне десять суток и отпустите в трюм…
Он изумленно взглянул на меня и сел за стол.
— Послушайте, я по образованию чистый психолог. То, что вы говорите, противоречит логике, вы что, сумасшедший? Объясните. Только предельно откровенно. Что бы вы ни сказали, никаких последствий не будет.
— Я не могу сменять права первородства на чечевичную п хлебку.
— Ну уж и первородство… — усмехнулся он, снова закуривая. — А по-моему, вы сами и очень давно сменяли его на чечевичную похлебку.
— Это как смотреть на дело, — тихо ответил я.
— Вы знаете, что вору верить нельзя, и правильно — это именно так. Я, конечно, имею в виду не лично вас, а в более широком смысле…
— Я, конечно, давно ем чечевичную похлебку, а может быть что-то еще похуже, но это я сделал добровольно, никак не из выгоды, и не для того, чтобы спасти свою шкуру. Возможно, я заблуждаюсь, и даже наверняка, но это именно та похлебка, которую я сам сварил для себя. Если бы я был вольным, не тронутым и не заклейменным… Почему бы мне не пойти инспектором КВЧ? Но я заключенный…
— Запрещает закон, — усмехнулся он, барабаня пальцами по столу. — Это мне очень интересно. А я считал вас умнее.
— Очень сожалею, — кивнул я, — вероятно, я непроходимо глуп. Что касается закона, то это тот закон, который у меня здесь, — я хлопнул себя по груди. — Я не верю вам. Я не имею в виду лично вас, но вы должны меня понять шире.
— То есть, — он исподлобья взглянул на меня. — Говорите напрямик.
— Я не хочу быть причастным к вашим играм…
Он снова встал и, пройдясь по комнате, остановился.
— То есть, по вашему, мы тянем пустой номер?
— Вопрос не в пустоте, а в том, чем он наполнен, этот ваш номер, я не могу перейти с одного края на другой. Иначе я буду противен сам себе.
Он кивнул:
— Ну что ж, разговора не было, можете идти.
Он ни разу не сказал мне «ты», не сорвался на мат, на угрозы. И больше я его не видел никогда. Как и нигде не проявился итог разговора. Любой человек может меня спросить: ты что рехнулся, такие условия, а ты держишься за хвост дьявола и не хочешь его отпустить?.. Это все мог бы мне сказать и нынешний молодой человек, и мой современник из лагеря. Возможно… Возможно, что я и сумасшедший. Сойти с ума так просто. А может быть, я родился с дефектом. Но все-таки попытаюсь объяснить. Начну с прагматики. Кто сказал «а», тот обязательно скажет и «б», и «в», и «г», и так до конца алфавита. Конечно, тепло, светло и мухи не кусают и зачеты один к трем, и еда пожирней и досыта, это, конечно, лучше, чем быть в отрицаловке. Но…
Я слышал такой тест. Вы идете по лесу — несете крупную сумму денег. Скажем, такую, какую я нес от Султан-Гирея к Примаку, и вдруг десять разбойников: «Кошелек или смерть». Но вы выбираете бой и побеждаете всех десятерых, и идете дальше. На вас набрасывается тигр, медведь, а потом стая волков — но вы и здесь побеждаете. Но обо всем этом никто не знает. Кроме вас. Вопрос. Что бы вам хотелось: чтоб об этом писали газеты, кричало радио и телевидение, чтоб на вас показывали пальцем — это он! Это тот самый? Или вы бы предпочли молчание и безвестность? Большинство людей на этот тест ответили, что они бы предпочли известность, славу и т. д. Но можете быть уверены, что если бы вы совершили все это, о чем здесь было сказано — отпечаток пережитого лег бы на вашу личность, и все вокруг бы еще сильнее чувствовали вашу силу, чем если бы о вас кричали и показывали пальцем.
Вам до тех пор хорошо, пока вы нравитесь сами себе, пока вы можете оправдать свои дела, свои поступки. Перейти от сильных на сторону слабых хорошо. Победить сильного тоже. Но не наоборот. Это уже предательство…
Однажды, уже совсем недавно, я сидел у своего приятеля в военкомате. Его просто пригласили на время поработать, по оформлению льгот участникам войны. И вот уже под вечер, слегка прихрамывая, вошел высокий и весьма толстый старик, с серыми в красных прожилках глазами.
— Присаживайтесь, — пригласил вошедшего мой приятель. И вытащил лист специальной анкеты.
Переписав своим четким, каллиграфическим почерком фамилию, имя, отчество и год рождения вошедшего, он спросил:
— Где воевали, товарищ Шемеко? Старик поморщился.
— Дело в том, что я хотя и воевал, и был в госпитале, но ведь документов-то нет — все затерялись.
— Ну что же делать, будем запрашивать и искать. Сами-то вы помните?
— Что ж не помнить? — ухмыльнулся старик. — Все помню…
— А какие сейчас у вас документы?
Старик молча положил на стол несколько бумажек. Мой приятель начал читать, но минут через десять изумленно поднял глаза:
— Но вы воевали на стороне немцев?
— Да. А что делать? Ошибка, я за это двадцать, лет в лагепях трубил…
— Но тут сказано, что добровольно перешел, — снова перебил его мой приятель.
— Такое время было. Я считал, что они победят. Вот и ошибся.
Я отвел глаза. На него невозможно, неудобно было смотреть. Я же, черт возьми, не поп- исповедальник, который привык, что ему признаются в разных мерзостях,
— Но я вам клянусь, я стрелял только поверх голов. Жалел. Все-таки свои, русские, — быстро говорил
