усмехнулся Тит и задумчиво сощурил глаза на свет канделябра: — Но после того, что пережил там… клянусь тебе, я поверил… и не просто поверил, а свято убежден в том, что мы будем и как страшно будем жить в царстве Плутона, которое эллины называют Аидом... — он вдруг встряхнул головой, словно отгоняя какое-то виденье, и в упор взглянул на Луция:
— Так ты готов отдать мне мои сестерции?
— Конечно, Тит, ты получишь их...
— Весь миллион?!
— Да...
— Сегодня же!
— Д-да...
— С процентами!
— Да, но...
— Никаких «но»! — отрезал Тит, показывая на свою грязную одежду. — Это будет для меня очень кстати, ведь я вернулся в Рим без единого асса!
— Зато сегодня опять станешь богачом, — упавшим голосом заметил Луций. — А я...
Он потерянно махнул рукой и, отбрасывая в сторону пустые кувшины, закричал:
— Прот, вина! Да побольше! И — самого лучшего!
Пропорций и сам хотел напиться и не терял еще надежды, что Тит спьяну или со зла сболтнет еще что-нибудь лишнее. Он понимал, что его кредитор прав, он бы и сам поступил с ним также, и даже еще жестче. Но как жаль было расставаться с деньгами!..
Раб принес целую амфору кампанского вина, самого старого, которое только нашлось в подвалах.
Луций и Тит жадно припали к кубкам, и вскоре обоих трудно было узнать. Тит сделался безвольным и плаксивым, Луций — злым и подозрительным.
— Ты почему не пьян? — накинулся он вдруг на гостя. — Забыл главное правило всех пиров? Или пей, или уходи!
— Я пью, Луций! — всхлипнул Тит, неумело поднимая левой рукой кубок. — Но, видно, мое горе сильнее вина... Была у меня семья — и нет больше семьи! Был дом — самый большой и красивый дом в центре Тавромения, нет дома! Была вилла — где теперь она? Даже правой руки, которой я считал свои деньги и обнимал самых красивых рабынь Сицилии — и той больше нет! Взбесившиеся рабы захватили дом, перерезали семью, сожгли виллу, отрубили руку...
— Как тебе самому-то еще удалось выбраться? — неприязненно поглядывая на Тита, удивился Луций.
— О, это тяжелая и долгая история! Два года эти рабы держали меня в тюрьме и пытали, допытываясь, куда я спрятал свои сокровища... Они издевались надо мной, пинали ногами, жгли огнем. Но я молчал... Я боялся, что, выведав от меня все, они убьют меня, как убили моих лучших друзей: Дамофила, Фибия, Пансу... Когда же одна из пыток была особенно изощренной, я не выдержал. И показал им пещеру, где спрятал... свои деньги.
Луций покосился на пустой край туники Тита и покачал головой:
— Ну и сволочи эти рабы! Отобрать у человека деньги и еще отрубить руку! Могли бы, по нашему римскому обычаю, удовольствоваться хотя бы кистью!
Тит печально вздохнул:
— Так приказал им Евн...
— Сволочь этот Евн! — искренне возмутился Пропорций, мысленно проклиная царя рабов за то, что он не приказал следом за рукой отрубить и голову его кредитора.
— Но именно он и сохранил мне жизнь! — вздохнул Тит.— Больше того, приказал отправить меня под надежной охраной в Рим.
— За что же такая честь от жадного до римской крови Евна? — быстро спросил Луций и мысленно заторопил Тита: — «Ну, говори: за что тебя отпустили? Может, ты выдал рабам кого-то из наших — того же Дамофила или Пансу? Или отрекся от Рима? Тогда ты у меня в руках: ведь за это по закону полагается Тарпейская скала!»
Но Тит сказал совсем не то, на что надеялся Луций:
— Все очень просто: Евн сдержал свое слово, которое дал мне, будучи рабом Антигена.
— Слово? — разочарованно переспросил Пропорций. — Какое еще слово?
— Антиген любил показывать нам Евна, когда мы бывали у него в гостях, — всхлипнул Тит. — Этот раб развлекал нас тем, что изрыгал изо рта пламя. Для этого он вкладывал в рот скорлупки от пустого ореха и незаметно подносил к ним огниво. Это давало ему над толпой сицилийских рабов неограниченную власть! —
