– Кто умирал?
– Понятия не имею…
Шеф выключил проектор и уставился на меня. На нас обоих увиденное произвело удручающее впечатление.
– Что скажешь – спросил меня собеседник.
– Невероятно…
– У него очень сильное сердце, иначе он бы давно умер от таких нагрузок.
– Он сказал, что хорошо чувствовал человека, которого убили.
– И при этом, – вставил шеф. – Он вел беседу с дежурным врачом.
Невероятно, – повторила я, занятая другими мыслями. Мне припомнилась сцена из далекого детства, когда Сол, тогда еще пятнадцатилетний мальчишка, умолял меня выслушать его.
«Я чувствовал его агонию, его боль и страх», – бормотал он, бледный от ужаса. Речь шла о мальчике по имени Берни, которого Сол избил до смерти предыдущей ночью. Скорее всего, уже тогда его болезнь давала о себе знать.
– Зачем вы мне показали это? – спросила я, пытаясь отвлечься от неприятных воспоминаний.
– Он хочет с тобой поговорить.
– Со мной?! – воскликнула я. – Откуда он знает, что я здесь?
– Спроси у него сама, – огрызнулся мой начальник.
– Но почему со мной?
– Не знаю. Думаю, ты это скоро сама выяснишь. Кстати, ты обязуешься хранить в тайне все, что связано с этим делом. Уровень секретности – нулевой. Подпишешь файл, прежде чем ты отсюда выйдешь
– Но почему такая секретность? – Воистину, сегодня день сюрпризов.
– Приказ, моя дорогая, приказ.
Сол также полулежал на подушках со связанными руками и закрытыми глазами, когда я тихонько вошла в его палату. Я думала, он спит, и уже собралась бесшумно выйти, как услышала слабый шёпот:
– Тебе меня жалко, Мэй?
Я только кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
– Не надо, от этого мне еще хуже. Лучше подумай о чем-нибудь хорошем.
Я в растерянности молчала.
– Расскажи мне о днях, когда ты была счастлива.
– Что ты хочешь от меня, Сол?
– Я хочу, чтобы ты чувствовала себя счастливой. Расскажи мне о своей маме. Это счастье, когда есть мама.
Я пожала плечами.
– Это было давно, Сол, и это никому не интересно. Кроме того, нас записывают…
– Прошу тебя, говори и вспоминай, вспоминай только самое хорошее.
Я начала говорить, сначала запинаясь, а потом все больше и больше увлекаясь.
Я вспоминала свое детство, проведенное с родителями, о веселых играх с папой, об откровенных разговорах с мамой, о мгновениях, когда родители меня обнимали, и мне было тепло и уютно в их руках. Я вспоминала наши вылазки на природу и в Музей, наши совместные праздники и выходные, и я чувствовала, как умиротворение заливает мое сердце.
В какой-то момент я увидела, что Сол спит. Он спал спокойно как младенец и даже улыбался во сне.
Я на цыпочках вышла из палаты. Из кабинета напротив, забитого следящей и подслушивающей аппаратурой, высунулась взволнованная и изумленная физиономия моего начальника.
– Потрясающе, – воскликнул он, глядя на меня, как на какое-то чудо в перьях. – Впервые за все время пациент уснул сам, без препаратов.
С этого момента мы виделись с ним довольно часто. Все наши встречи проходили по одному этому же сценарию: я говорила, а Сол слушал, иногда задавая мне встречные вопросы, чтобы подержать беседу. По словам всех лечащих его врачей, да и я сама это видела, его состояние быстро улучшалось. Припадки случались гораздо реже и были не такие болезненные. С помощью оздоровительных процедур и самотренировок он быстро креп физически.
Через год он подал прошение о выписке из больницы, после того как врачи признали его состояние удовлетворительным, а его самого не представляющим опасности для себя и окружающих. Ему было отказано, по причине того, что он должен оставаться под медицинским наблюдением еще некоторое время.
А еще через пол года, после бесконечного числа просьб освободить его, Сол попытался бежать, покалечив при этом 2 медработников и 2 охранников. Мне приказали забыть про него и вернуться к своим прежним обязанностям, но вскоре опять попросили возобновить с ним встречи. Чтобы обезопасить меня от возможных нападений со стороны моего подопечного, между нами всегда была невидимая и очень прочная и упругая пленка, через которую невозможно было пройти.
Характер наших бесед тоже изменился. Как и прежде в основном говорила я, но Сол выбирал темы, которые вызывали у меня исключительно отрицательные эмоции. На мое нежелание вести подобные разговоры он не обращал никакого внимания, своими вопросами и замечаниями намеренно раздражая и зля меня.
Самое обидное было то, что начальство, на просьбы освободить меня от этой повинности, всегда отвечало отказом, ссылаясь на туманный приказ сверху и на то, что Сол – это находка для науки и я, беседуя с ним, помогаю изучать его феномен. Ведь у нас интересы науки стоят выше интересов личности!
– Стойте! – воскликнул я, внезапно прерывая свои излияния. – Персефона!
– Что Персефона? – спросил следователь.
– Мой папа в своем послании Нортону называет меня Персефоной. Он также признается, что копался в больничном деле Нортона. И папа, даю голову на отсечение, слышал одну из наших дискуссий с Нортоном в лечебнице, после неудачного побега. Эта дискуссия была посвящена прозвищам.
– Прозвищам? – переспросил Ангел.
– Да, прозвищам, – буркнула я, помрачнев. – И я, кажется, знаю пароль во дворец.
– Пожалуйста, объясните.
–
– Никакого, ненавижу прозвища, с тех пор как впервые дали прозвище тебе.
– Что ты имеешь в виду?
– Тебя тогда прозвали Гуччо, помнишь?
– Один ноль в твою пользу, – процедил мой собеседник, слегка побледнев. – Но какое это имеет отношение к тебе?
– Мне тогда показалось это очень несправедливым.
– Расскажи мне, пожалуйста, как это было.
– Это неприятно и напоминает мне другие события в школе.
– О них мы еще поговорим. Сейчас меня интересует, что ты тогда ощущала.
Я рассказала ему о том, как острое чувство жалости и обиды буквально пронзили меня, когда новенький, никому ничего плохого не сделавший, был окружен ухмыляющимися шалопаями, готовыми устроить какую-нибудь гадость беззащитному человеку. Сол слушал меня с закрытыми глазами. Когда я закончила, он тихо сказал:
– Ты забыла про укольчик…
Я устало покачала головой.
– Господи, Сол, какой еще укольчик?
– Совести. Этакая мыслишка о том, что с несправедливостью следовало бы и побороться. Так человек,
