причину. В доме Кошечкиных он случайно услышал женский разговор. Неизвестные ему дамы говорили о Настеньке. Одна из сказанных фраз обожгла разум: «Такая ладная девушка, из такой хорошей семьи, а идет за слепого на мученичество».
Сказанные слова ошеломили. Суриков почувствовал свою беспомощность, свою ненужность. Как-то сразу он понял, что в окружавшей его жизни нелегко отыскать место даже зрячим. Постепенно он убедил себя, что должен отказаться от заветной мечты соединить свою жизнь с Настенькой. Да, он любил ее. До слепоты она обещала стать его женой. Все это дивное время было до его слепоты. А теперь? В чем он мог обвинить любимую, которая и теперь несла ему трогательную заботу, сама назначила дату свадьбы на сентябрь?
Но Суриков все настойчивей допускал мысль, что Настенька делает это из милосердия и сострадания к нему, и спрашивал себя, достоин ли он ее самопожертвования.
Он начинал говорить с Настенькой об этом, но всякий раз девушка отказывалась слушать его убедительные доводы, уверяя, что все будет так, как было решено в Екатеринбурге до его несчастья.
Спустившись из рощи на песчаную отмель берега, Суриков сразу ощутил прохладу реки, пахнущую гнилью арбузных корок и тинной плесени. Река плескалась сегодня с яростным шипением. Ветер доносил по воде обрывки духовой музыки, редкие гудки пароходов, но зато совсем близко надрывно пела гармошка про отравившуюся Марусю. Бродя по берегу, Суриков с удовольствием вспоминал родную набережную Волги, и ему даже почудилось, что на реке горят знакомые ему огоньки бакенов, пароходов и сигнальные тусклые огоньки на мачтах пристаней.
Вслушиваясь в яростный плеск волн, Суриков перестал считать шаги от калитки из рощи. Обычно, пройдя шестьсот шагов по берегу, он возвращался. Сегодня он шел и шел, вспоминая родной берег Волги, а когда понял, что не вел счет шагам, остановился. Услышал впереди пьяные голоса и отвратительную по набору бессмысленных слов матерную ругань, повернул и пошел обратно. Но пьяные голоса приближались. Суриков снова остановился. Он не видел, как ватага пьяных солдат и грузчиков, выйдя из харчевки, увидев на берегу его силуэт, пошла к нему. Еще издали один из них крикнул:
— Эй, святая душа на костылях, дай закурить.
— Сам без курева, — ответил на просьбу Суриков.
Ватага подошла к мичману вплотную. От их дыхания пахнуло водкой и луком.
— Да ты, браток, тоже, кажись, солдатская душа?
— Да ты что, Митрич? Это сволота тыловая. Жалится, шкура, боевому солдату папиросу дать. Мы за таких кровь льем.
— Кто сказал? — резко спросил Суриков, повысив голос.
— Ну, я сказал! Аль не видишь? — ответил сиплый пропитой голос. — Гляди на меня.
Солдат в распахнутой кавалерийской шинели чиркнул спичку, на ветру мгновенно погасшую.
— Я слепой, господа!
В ответ ватага залилась смехом, а сиплый голос вплетал в него матерщину.
— Слепой? А в харчевку по-зрячему греб.
— Постойте, ребята, — урезонивал солдат, которого звали Митричем. — Да это вроде моряк.
— Все одно сволота, коли жалится солдата куревом угостить…
— Повторяю, я слепой.
— Сейчас разом станешь зрячим.
Сильный удар кулака в грудь сбил Сурикова с ног. Он ударился головой обо что-то острое. Вскрикнул от боли. Затих.
— За что ты его, Тишка?
— Да ради шутки. Видать, хлипкий, вот и не устоял.
Ватага окружила лежавшего Сурикова. Кто-то из солдат зажег спичку и с испугом выкрикнул:
— Офицер, братва.
— Брось трепаться, — зло бросил сиплый голос.
— Смотри, дура!
Солдат снова зажег спичку.
— Никак не шевелится?
Сразу вспыхнуло несколько спичек.
— Право слово, не шевелится. Не ровен час! Мотать надо!
На берегу по песку зашуршали торопливые шаги.
Совсем близко все тем же тоскливым мотивом продолжала рыдать гармошка об отравившейся Марусе.
Мичман Суриков лежал неподвижно…
Около полуночи, вернувшись с концерта, Настенька, помня обещание Сурикова подождать ее, вместе с Калерией зашли во флигель. Не найдя Сурикова, вышли в рощу и начали его громко звать, встревоженные побежали в дом. Адмирал Кокшаров позвонил в комендантское управление об исчезновении мичмана. Обитатели дома с горящими фонарями искали его в роще и на берегу Иртыша, но безрезультатно.
Мертвого Сурикова принесли с берега грузчики. Осмотрев труп и место происшествия, военный врач, присланный из комендантского управления, решил, что смерть наступила мгновенно из-за пробитого левого миска, которым покойник при падении ударился о торчавший из песка острый железный прут.
Равнодушно посочувствовав родственникам, врач, закурив папиросу, написал заключение, что смерть, видимо, произошла по вине покойного, так как после ранения он был слепым…
Глава девятая
В сентябрьские дни девятнадцатого года на просторах России, от Балтики до Тихого океана, от льдов Севера до Черного моря, обмываемое кровью время четко отбивало солдатский шаг, помогая смерти и ненависти вскладчину упиваться русской кровью. Кровью одинаково красной у тех, кто верил истинам Ленина, и у тех, кто помогал Колчаку, Деникину, Врангелю с интервентами ради легенды о белом Китеже разорять страну с надеждой возрождения всего прошлого, что было отнято революцией у Российской империи.
Рабочий класс, ведомый партией Ленина, утверждая поступь Октябрьской революции, вел смертельный, крутой разговор. В Советской России третий год возводился прочный фундамент народной власти. Но в стране, под обломками царского самодержавия, еще продолжало жить романовское наследие. Оно цеплялось когтями двуглавого орла за землю в Сибири, на севере и юге России, стремилось с сатанинским упорством трехсотлетнего навыка угнетения голодом задушить новую жизнь государства под красным флагом с серпом и молотом.
Голод нагло и властно все еще силился заставить смириться, поставить на колени российский пролетариат, решивший быть свободным хозяином страны. Шел поединок вдохновенных идей социализма с окостенелыми канонами отжившего мракобесия. Красная Армия острием штыка выковыривала романовское наследие в Сибири.
Гражданская война давно перестала быть войной на рельсах, став грозным штормом на всяких путях сибирской земли.
Фронт приближался к Омску. В городе настойчиво вживался в разум населения и армии хаос. Он развенчивал власть Колчака, усиливал распри в его правительстве. От этого все живое в городе лихорадило от приступов бессильной злобы. Больше всего лихорадило тех, кто, создав колчаковскую власть в Сибири, намеревался с ее помощью снова, с берегов Иртыша, вернуться в места, из которых их заставил уйти подвиг русского рабочего класса.
В сентябрьские дни Омском правил обыватель, а он издавна самая живучая в России людская особь.
Смрадно пахнущие людские рты шепеляво разносили по городу все новые и новые устрашающие безрадостные слухи. Подобно вешней воде, принимая личины всех возможных в России людских обликов,
