— Смекалка выручила. Она ведь у всякого русского человека, ежели вовремя народится, то всегда к добру.
— Расскажите.
— Можно и рассказать, Вадим Сергеевич. Стою в пустом двору и переглядываюсь с кучером. А сам слышу, что стрельба вроде громче стала. Сорвался с места и бегом на ближний постоялый двор. На мое счастье, оказалась лошадь. Заплатил за нее золотишком и велел запрячь в розвальни. Снял с себя тулуп и шубу, кинул ее в сани, а сверху навалил соломы. Но ведь рожа-то у меня не пролетарская, вот и думал прикинуться покойником. Завернули меня в рогожу и положили вдоль розвальней, а кучер понукнул коня.
Счастливо доехали до цирка и напоролись на красный разъезд. Остановили всадники подводу, оглядели кучера, спросили, от чего помер покойник, и, узнав, что в одночасье, один из них, сплюнув, сказал товарищам, что пришел мне конец от страху.
Вот и все, а там, как у всех, видать, одинаково где нырок, где гладко. Так что, Григорий Павлыч, по коням не тужи. Живы останемся, глядишь, где, может, и на автомобиль пересядем. Скажите, Вадим Сергеевич, после Омска не встречались с адмиралом Кокшаровым?
— Он приказал нам долго жить.
— Помер? Когда же?
— В час ночи четырнадцатого ноября.
— Не выдержало стариковское сердце?
— Он застрелился.
Все сидевшие за столом перекрестились.
— Он меня комендантом «Товарпара» назначил, — сказал капитан Стрельников. — Успели схоронить?
— Да. Успели. На том месте, где перестал жить.
— Вот горе для Настеньки. Вам ведь придется сказать ей всю правду.
— Да, мне придется сказать. А главное, мне придется беречь ее жизнь, таково последнее желание адмирала.
В дверь из кухни в горницу вошел полковник в кавалерийской шинели без левой руки.
Сняв папаху, поздоровался:
— Добрый вечер, господа.
Сидевшие за столом офицеры поднялись. Муравьев торопливо застегнул френч, Стрельников воротник, Голубкин надел в рукава шинель.
— Не беспокойтесь, господа, и прошу сесть. Полковник Несмелов. Кто из вас может выручить в беде? Загнал коня. Нужно двигаться дальше. У вас, надеюсь, кони отдохнули.
— Мы без лошадей.
— Понятно.
— Возьмите моего коня, — предложил Кошечкин, — неплохой иноходец, приучен к седлу.
— Благодарю. А сами как?
— У меня тройка. Может, и ваш отойдет…
— Господа, у меня личное горе. Умерла бабушка. Любимая бабушка. Сиротой подобрала меня и вырастила.
— Присаживайтесь, — предложил Муравьев.
— Некогда! Вот разве глотну вашего зелья. В седле изрядно продрог.
Муравьев налил в стопку самогон и подал Несмелому.
— За ваше благополучие в пути, господа.
Несмелов выпил, поморщившись, закусил огурцом и, внимательно оглядев сидевших за столом, сел рядом с Голубкиным.
— Нескладно вышло с моей бабушкой. А был уверен, что все обойдется по-хорошему. Из Омска она выехала с госпожой Топорковой.
— С Глафирой? — спросил Кошечкин.
— Знаете ее?
— Давно. В доме моем бывала желанной гостьей.
— Выехали они благополучно. В Барабинской степи у знакомого госпожи Топорковой солдаты забрали тройку. Топоркова, желая выручить его из беды, посадила на свою тройку его жену. Они вместе доехали до ночлега в Груздевке.
На рассвете следующего утра этот знакомый, оказавшись негодяем и вором, подкупив ямщика, угнал с ночлега на двух тройках, бросив госпожу Топоркову и мою бабушку на произвол судьбы. Бабушка, напуганная всякими слухами, узнав о краже лошадей, умерла от разрыва сердца.
Лабинский побледнел, встал из-за стола и быстро пошел к двери.
— Куда, Лабинский? — спросил встревоженно Кошечкин.
— Жене пора лекарство дать.
Услышав знакомую фамилию, полковник вскочил.
— Кто Лабинский?
— Я, — шепотом ответил приросший к месту Лабинский.
— Вор! Омский богач Лабинский Григорий Павлович — вор! Так это из-за вас бабушка?..
— Позвольте? Какая бабушка? — растерянно говорил Лабинский.
— Вор. Третьи сутки ищу вас по всем селениям.
Лицо полковника исказила злоба, выхватив из кармана шинели браунинг, он дважды выстрелил в Лабинского.
Постояв неподвижно, положил браунинг в карман шинели.
— Прошу извинить, господа. Время такое подошло, когда надо око за око. Честь имею.
Перешагнув через труп Лабинского, Несмелов ушел в кухню.
За столом все сидели неподвижно. Кошечкин, встряхивая головой, беспрестанно икал…
Полковник Несмелов только на третий день, в селении около станции Обь, догнал свой третий Особый полк резерва Ставки, сформированный в Уфе накануне переезда директории в Омск.
В составе полка много башкир. Его командир генерал-майор Ломтиков часто болел, поэтому полком фактически командовал Несмелов. У солдат за свою справедливость он пользовался уважением, они между собой называли его «Наш безрукий»…
Разыскав избу, в которой ночевал генерал, Несмелов явился к нему, когда он парил в деревянной бадье больную ногу.
— Наконец-то появился, не запылился, — обрадованно приветствовал генерал Несмелова. — Представь, дорогуша, я даже волновался, отпустив тебя. Чего стоишь? Раздевайся. Услышишь новость, для меня долгожданную и желанную.
Несмелов, сняв шинель, положил ее на лавку.
— Разыскал конокрада? — спросил генерал.
— И даже застрелил.
— Значит, разыскал. Молодец. И застрелил? Пожалуй, правильно поступил.
Генерал, вынув ногу из бадьи, начал вытирать ее полотенцем. Несмелов наблюдал, с какой осторожностью и заботой генерал относился к ноге.
— Сильно болит?
— Прошлую ночь очень мучила.
Обернув ногу шерстяной портянкой, генерал сунул ее в валенок.
— Значит, застрелил? — как будто уверяя себя в услышанном, еще раз спросил генерал, подойдя к русской печке, а прислонившись к ней спиной, снова задал вопрос:
— Дети остались после покойника?
— Нет! Только вдова.
— Молодая?
— Не видел.
