– А я и спрашивать не буду! Сбегу – и все! Только скажи, в какой день отплывать будем?
– Ровно через неделю. Рано утром.
– Жди, буду обязательно!
Провожая взглядом удаляющегося друга, Поветрок размышлял о том, что с самого детства знает его, но никак не предполагал, что в этом худом теле живет такой беспокойный дух. Что мечты о далеких странах толкнут его на столь решительный шаг, что охота к перемене мест сорвет его со спокойного, сытого места и бросит в туманную неизвестность…
Ведомысл явился на корабль ранним утром, едва занялась заря. Глаза его сияли, весь он был в приподнятом настроении.
– Сбежал? – спросил его Поветрок.
– Тайком, даже никто не видел. На кровати оставил записку, чтобы не искали. Написал: ушел в море!
Поветрок сокрушенно покачал головой:
– Ну и бедовый ты парень, оказывается!.. Ладно, принимайся за дело. Берись за причальные канаты, будем отходить. – Не удержался, пошутил: – Да спешить надо, а не то прибегут родители, за уши отдерут и горяченьких всыпят. Да еще с корабля снимут! Вот стыда-то будет!
– Ничего! – беззаботно ответил Ведомысл. – Они дрыхнут еще и сны праведные видят!
На высоких весенних водах миновали опасные днепровские пороги и вышли в море. Ведомысл взобрался на нос, стоял, подставив свое лицо свежему ветру и соленым брызгам. Душа его пела. Наконец-то осуществилась его мечта, наконец-то он вырвался на водный простор! Вот оно, могучее необъятное море, с медленными, ленивыми волнами, они, будто нехотя, ходят вокруг, подбрасывают утлое суденышко на своих спинах, легко кидают его из стороны в сторону… Нос корабля разрезал светло-зеленые воды моря, то поднимался, то опускался, и Ведомысл качался на нем, как в детстве на качелях, и ему порой казалось, что все это происходит не наяву, а в каком-то сказочном, чудесном сне!
Сойдя с носа судна, он вдруг почувствовал, что сильно хочет есть. Это было удивительно, потому что всей командой они только что плотно позавтракали. «Это морской воздух на меня подействовал», – подумалось ему. Недолго думая, забрался в мешки с провизией, вытащил шматок сала, кусок хлеба и стал уплетать. Часа через полтора стало подсасывать в желудке, есть хотелось так, что ослабли руки. Он вновь присел за мешок с провизией.
Подошел Поветрок, спросил:
– Что, голод одолел?
– Как будто со вчерашнего дня во рту крошки хлеба не было!
– Я уж вижу: второй раз к салу прикладываешься. Это морская болезнь так на тебя действует. Большинство от качки мучаются тошнотой, и если шторм затягивается на несколько дней, их наизнанку выворачивает, пластом лежат, обессиленные. Других клонит в сон, у меня закладывает уши. А у тебя, как видно, зверский аппетит появляется. Повезло, ничего не скажешь! Ешь, не стесняйся, провизией я запасся с лихвой.
Кроме них, на судне плыло еще четыре человека. Они были взяты охранниками, но в пути исполняли любую работу, которую заставлял их делать хозяин. За месяц плавания погода менялась несколько раз. Были и тихие дни, когда море было как зеркало, спокойное, ласковое, даже не верилось, что оно может стать буйным и страшным в своем стихийном разгуле. А такое случилось однажды. Ведомыслу казалось тогда, что сами небеса обрушились на их слабенький кораблишко; его мотало, как скорлупку, и было удивительно, как он держится на плаву, а не идет ко дну, расплющенный громадами волн…
Ему было трудно, но он старался изо всех сил. Наравне со всеми тащил за канаты, когда работали с парусами, до мозолей натер ладони на веслах, спина отнималась, когда вычерпывал воду. И все это приходилось делать при почти беспрерывной качке, когда судно мотало из стороны в сторону, подбрасывало на волнах. Особенно долго не мог привыкнуть, когда волна, подняв высоко корабль, вдруг бросала его вниз, в бездну, сердце, замерев от испуга, обрывалось и катилось куда-то в пропасть… Заметил он также, что рядом с ним старался оказаться Поветрок, помогал, подбадривал, шуткой старался сгладить неприятные моменты. А они были почти на каждом шагу: то силенок, то сноровки, а то и привычки к физическому труду не хватало.
Через неделю плавания стали одолевать его различные беды. Сначала от непосильного труда стали болеть руки, особенно в кистях; по ночам они ломили, будто в них вбили раскаленные гвозди. Он перекладывал и так, и эдак, но боли не прекращались, и он тихонько постанывал во сне. Потом стало недоставать сна. Спать хотелось постоянно, кружилась голова и мешались мысли. Но погода разгулялась, надо было работать на парусе или вычерпывать воду. Речь шла о жизни и смерти людей, о сне никто не заикался, лишь бы корабль спасти и ко дну не пойти. Ведомысл так измотался, что перестал чувствовать себя ниже пояса; ему казалось, что он не на ногах передвигается, а плывет по воздуху. Это было и смешно, и интересно, и страшновато: а вдруг откажет сердце и он упадет тут же, на дно судна, неживой, бездыханный?.. А однажды, когда чуть поутихло, он лег в койку и уснул, будто в омут провалился. Сколько спал, не помнил. Потом услышал, как Поветрок трясет его за плечо:
– Вставай. Надо парус спустить.
– Встаю, – ответил он. Им была выработана привычка: тут же, по первому зову подниматься, потому что бесполезно стараться затянуть отдых, все равно придут, поднимут да еще и обругают как следует.
Так и сейчас, Ведомысл приподнялся и начал вставать, как вдруг Поветрок вернулся и сказал ему:
– Спи. Без тебя справимся.
Обрадованный, он снова завалился в койку и тотчас уснул. Но почти тут же почувствовал, как его стали трясти, и громкий голос Поветрока прозвучал прямо в ухо:
– Тебя сколько раз будить? Встанешь ты, наконец, или тебя за шиворот поднять?
– Но ты же сам только что сказал, что я могу отдыхать! – слабо возразил он.
– Чего выдумываешь? Ничего подобного я тебе не говорил! Живо наверх!
Потом, размышляя сам с собой, Ведомысл пришел к выводу, что он настолько устал, что организм словами Поветрока сам себе дал команду: пусть все работают, а ты можешь поспать…
Но бури и шторма прошли, подул несильный попутный ветер, можно было и поспать вволю, и посидеть возле борта, полюбоваться морскими просторами…
Наконец прибыли в Константинополь. Ведомысл жадно смотрел на раскинувшийся перед ним огромный каменный город. От моря он поднимался вверх, путая между собой разноцветные крыши и купола церквей, а венчали эту пеструю картину величественные купола храма Святой Софии.
Поветрок повел свой корабль к монастырю Святого Мамона, стоявшему в самой дальней и узкой части залива, где обычно останавливались русские купцы и гости. Им выделили места в четырехместных кельях, низких, полутемных, с округлыми окнами, закрытыми решетками, со вставленной в частые переплеты слюдой. В келье стояли деревянные топчаны, под окном пристроен столик, над окном повешен крест. Пахло застоявшимся потом, пылью, едой.
– Жилье и еда бесплатные, – рассказывал Поветрок Ведомыслу. – Согласно договору князя Олега и императора казна оплачивает нам и расходы при отплытии. Но находиться в Константинополе мы можем только месяц. В город должны входить не более пятидесяти человек, без оружия, торговать на рынке только в указанном чиновниками месте.
– Добавь, – вмешался в разговор купец, прибывший тоже из Руси, – что чиновники сами назначают за наш товар цену, притом самую низкую, а товар византийский стараются всучить залежалый, да не тот, который нам нужен.
– Как это так? – удивился Ведомысл.
– А так. Нам нужны шелка, бархаты, пряности и драгоценности, а навязывают вина, мастику, разные благовония. Зачем нам вино? У нас у самих и медовухи, и пива достаточно, редкий кто заморское вино покупает, разве что состоятельные да избалованные люди. А про мастику и благовония и говорить не стоит, у меня они в лавке на родине до сих пор лежат нераспроданными…
На другой день прибыли толмачи и писцы, стали опрашивать купцов и делать записи на дощечках, покрытых тонким слоем воска. Ведомысл тотчас пристроился рядом, стал заглядывать через плечо. Наконец
