финала. Независимо от своей религиозности мы даем волю этому страху, возводим его в ранг кумира, а затем тратим жизнь на служение ему. Екклесиаст же имел в виду частицу вечности, заключенную в нашем сердце, когда писал: «Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира». Почему?
Потому что смерть напоминает нам о нашей пустоте. На кладбище много свободного места, и эта пустота напоминает ту, что находится у нас внутри. Но эта пустота — не то, чего следует бояться и избегать, а скорее, то, что должно произойти ради появления Дара.
Библия открывается словами о том, что земля была безвидна и пуста.
Затем явился Бог и сотворил мир.
Мы боимся кладбищенской тишины потому, что в ее спокойствии оказываемся лицом к лицу со своей пустотой. В тишине мы спрашиваем: «А что, если вся эта вера — не что иное, как ощущения? Что, если нет ничего, кроме надгробий сверху и костей под этой землей, на которой мы стоим?» С этих вопросов начинается жизнь, которая носит вечный характер. Появляется пространство для безграничного и обильного сотворения, пустота, исполненная содержания. Мы превращаемся в подобие плодородной почвы, через которую готов пробиться росток жизни.
В прошлый раз наша семья побывала на кладбище во время приезда на нашу родину, в Хорватию. Мы были все вместе — моя жена, две наши дочери, мой отец, уже старый и седой, моя мама, измученная неусыпными заботами о нас, и я. Мы шагали рядом, среди нас были представители католичества, ислама, иудаизма и атеизма — великие мужчины и женщины социалистической революции. В гулком молчании мы вспоминали прожитую жизнь. Вот к чему свелись все наши религиозные и идеологические похвальбы — к пустоте над зеленой травой.
Зачем тратить жизнь (или, если уж на то пошло, очередную книгу), посвящая ее страху? Вы —
Место, где мы правы, редко оказывается «тонким местом». Отказ от правоты в том, что касается Бога, жизни, нас самих — процесс опустошения. Избавившись от потребности ведать всеми ответами, мы открываемся для восприятия историй тех людей, которых, как нам всегда казалось, мы знаем. Слушая и рассказывая, мы обнаруживаем, что наши разные и непростые истории сплетаются в прекрасное целое, чтобы его увидел весь мир.
2
Таинство обычной жизни
Мне было восемнадцать лет; на расстоянии более 1200 километров от дома я уже четырнадцать месяцев исполнял воинскую обязанность — служил в пехотных войсках Социалистической Федеративной Республики Югославия. Однажды вечером я проголодался, а есть было нечего, кроме банки сардин, к которым еще требовалось раздобыть хлеба. Поскольку ни у одного из солдат моего подразделения хлеба не оказалось, я отправился искать Райко Бишевача, похожего на типичного салагу с широкой улыбкой, известного в части под прозвищем «Тюфяк». Тюфяк был христианином, из тех, что готовы талдычить всем и каждому, как сладка на самом деле Божья любовь — иными словами, товарищи считали его приставучим типом. И солдаты, и офицеры были убеждены в том, что, лишив Тюфяка простого человеческого уважения, помогут ему образумиться. Так они и делали. Никаких поблажек, никакого продвижения по службе, ни малейшего одобрения — Тюфяку не светило ничего. Время от времени усердный капитан, будучи в подпитии и насмотревшись слишком много фильмов в жанре
Мало того, прошел слух, будто Тюфяк не только христианин, но и вегетарианец, как будто это лишало его права называться человеком. Постоянно опасаясь, что ему подсунут пищу, приготовленную на топленом свином сале[17], он повсюду таскал с собой какой–то мешок — мы думали, что в нем объедки. Отсюда и прозвище.
В тот вечер хлеба не нашлось и у него, но у каждого из нас было нечто, в чем нуждался другой. И через пару дней я снова разыскал его. Потом еще и еще. За разговорами я понял, что окружающие верно оценили его — он был глуп. Он верил в несусветную чушь, но мне казалось, что у меня есть шанс помочь ему одуматься. Он не безнадежен, рассуждал я. Да, он глуп, но при этом он определенно не дурак. Он внес меня в свой молитвенный список. Я внес его в свой список чокнутых.
Тюфяк был пытлив и энергичен, над недоброжелательными солдатами и параноидальными офицерами он подшучивал, словно точно знал, что они всего лишь забавны и движимы благими намерениями. Он верил, что способен изменить мир. И в то, что я способен изменить мир. И в то, что на это способен каждый.
Надо лишь по–другому воспринимать его.
Мы с Тюфяком придумали, как сделать так, чтобы за обыденными делами встречаться почти ежедневно. Даже когда одному из нас приходилось драить коридоры и туалеты в своей казарме, другой находил возможность побыть рядом. Главное — был бы шанс поговорить. Лучшим временем мы считали вечера, когда большинство офицеров расходилось по домам. Стараясь не попадаться на глаза другим солдатам и офицерам, мы бродили по территории части и беседовали в сумерках.
— Тебе не надоел Бог? — однажды спросил я. Он не ответил. Это меня подстегнуло.
— Зачем тебе постоянно думать и говорить о Боге? Почему нельзя, к примеру, просто порадоваться солнечному дню? Войди в этот день, прими его, пусть он омоет тебя своей красотой, но только не приписывай
На самом деле Тюфяк умел радоваться жизни. Это я пытался примириться с явлением, которое казалось мне «гнетущим присутствием Бога». Он ответил:
— Когда я вхожу в солнечный день, я вхожу в дар. Он подразумевал, что Некто думает о таких вещах, как солнечный день, и, осознавая его, наделяет существованием.
Затем Тюфяк парировал мой вопрос:
— А когда в солнечный день входишь
Готового ответа у меня не было. Но я думал, что солнечный день можно считать прекрасным, никому не
