Было ли то, что истинно о Боге на кресте, истинным лишь у креста? Или то, что было истинно о Боге на кресте, истинно о Боге среди людей?
Стоит ли дорожить объектом события, который лишает благодати и истины большую часть пространства и времени и помещает эту благодать и истину в историю единственного человека?
Не наделили ли хранители истории креста эту историю властью вмещать Бога целиком, таким образом поставив себя в положение менеджеров Бога, владея единственным комплектом ключей от вселенской истины?
Вполне понятно, что хранители учения о таком объекте события, как крест, вряд ли способны с легкостью понять и принять точку зрения тех, кто не участвовал в этой привилегированной сделке, родившись не там и не в то время или же не соответствуя сделке по условиям, выдуманным ее рассказчиком, с которым они столкнулись. Христианам нравится рассуждать о «позоре креста», о том, что страдания одного человека (который был Богом или в котором пребывала полнота Божества телесно — смотря о чем ведут речь христиане) в конкретном месте в определенный момент истории — способ, которым Бог явил себя. Этот позор страданий, унижений и любви христиане считают невыразимым утешением в первую очередь потому, что благодаря этому красивому парадоксу они оказываются в выигрыше.
Я пришел к убеждению, что крест уникален не только своим локальным и историческим значением, но и тем, что он служит окном во что–то гигантское и общечеловеческое. Бог терпит смерть со всеми мыслимыми несправедливостями, угнетениями и страданиями. Бог предпочел страдать вместе с нами с тех пор, как начались страдания, и продолжает делать это вместе со всем сущим во все времена. Рождение, жизнь, смерть и воскресение того, что по–настоящему ценно, происходило еще задолго до того, как появился термин «христианство» или возникло христианство как явление. Следовательно, для меня Иисус — не только христианское, но и космическое явление, взаимосвязанное с творением и жизнью. Рождение, жизнь, смерть и воскресение Иисуса для меня и моего сообщества — окно в сущность Бога, показывающее, каким он был и каким будет; наше общее «тонкое место».
Крест — наше сокровище, а не фетиш.
Поклонение кресту как фетишу подразумевает отсутствие благодати в мире. Вместо того чтобы признавать ее во всем живом, повсюду среди людей, поклонение кресту как фетишу непрестанно доказывает отсутствие этой благодати. С болью, которую вызывают заявления хранителей истории креста, может сравниться лишь радость того, кто обнаружил, что любовь олицетворяет Иисус, что не христиане владеют ею — она вплетена в ткань самой жизни. Любовь, благодать и прощение характерны для всего Божьего мира, а не только для христианского.
Ощущение власти над Богом привлекает нас — существ, измученных неопределенностями. Но если рассматривать это ощущение с дальним прицелом, оно представляет собой жажду власти над Богом, подрывающую нашу веру. Тайна религии, которая во всеуслышание называет себя брокером Бога, теряется, становится абсурдом. Даллас Уиллард, почтенный евангелический философ–христианин, проницательно отмечал, что многие церкви на самом деле существуют для того, чтобы уклониться от Бога. Бог может быть благополучно помещен в понятия нашего богословия или укрощен ходом нашей литургии. При таких обстоятельствах можно добиваться корыстных человеческих целей, привлекая на свою сторону божественную силу и позволение. Можно избрать жизнь без Бога, но с «благословением Божьим»!
От такого предложения трудно отказаться.
Стремление претендовать на роль хранителя Бога и Божьего благословения — черта, присущая не только христианству. Используется ли завет Бога с евреями как фетиш, обращенный против других народов? Может ли Коран быть фетишем, используемым против Аллаха? Разве не может быть фетишем наука, если ее обращают против земли?
Наши незамеченные сокровища
Более того, фетиш превосходит нас силой и не дает разглядеть сокровища наших религий. Вот почему нам нужны другие религии, вот почему взгляд на нашу религию со стороны помогает нам прозреть.
Пару лет назад, подыскивая съемную квартиру в Манхэттене, я познакомился с одной еврейкой, брокером по недвижимости (в Нью–Йорке можно взять недвижимость в аренду только через брокера). Однажды, отправляясь смотреть очередную квартиру, я рассказал моей спутнице о своих намерениях объединить иудеев, христиан и мусульман в общину общин, где мы могли бы учиться взаимозависимости. Она отозвалась:
— Отличная мысль! Думаю, иудеи и христиане могли бы поладить!
— И мусульмане, — напомнил я.
— Нет, никаких мусульман! — решительно возразила она. — Они умеют быть приятными, притворяться твоими друзьями и так далее, дождутся, когда ты начнешь доверять им, а потом возьмут да и взорвут себя. Это бомбы с часовым механизмом! Я объяснил, что вырос в мусульманской семье и что в бывшей Югославии мусульмане были миротворцами, которые считали насилие препятствием к посвящению жизни Аллаху. Объяснил, что никогда не видел, чтобы кто–нибудь из моих друзей или родственников–мусульман был агрессором или проявлял мстительность. Насилие было ниже их достоинства, они считали его верным способом опозорить себя и Бога. Убить — значит отнять жизнь, возместить которую невозможно, следовательно, человек не имеет на это права.
Я рассказал, что до начала войны в Боснии вся Югославия смотрела наш аналог–шоу «Субботним вечером в прямом эфире»
— Вот мои представления об исламе, — заключил я. — Я похож на бомбу с часовым механизмом?
Она не ответила. У нее были свои впечатления, у меня — свои. Но за кофе в конце длинного дня, после осмотра всех квартир, она призналась:
— Я еврейка, и мне страшно. Я помню фотографии времен холокоста, которые я видела в детстве. Взрослые предупреждали меня об уроках истории, страх поселился во мне навсегда. Мир хочет уничтожить нас, мне говорили, что наши страдания отличаются от страданий других людей. Другие нас не понимают. Я ездила в Израиль и видела там страх. Я хочу углубиться в свою религию, но пока мое еврейство опирается всего на два столпа: боязнь очередного холокоста и страх потерять Израиль. Их недостаточно, чтобы поддерживать религию. Мне необходим более глубокий иудаизм. Я ответил, что, с моей точки зрения, иудаизм гораздо глубже. Значительно глубже. Он простирается до сокровенных глубин жизни, где уродство человеческого опыта перемешано с его великолепием. Я сказал, что у иудеев есть дар для всех людей, особенно для христиан и мусульман. «Израиль» дословно означает «тот, кто борется с Богом». Разве это не про всех нас? Я продолжал перечислять все, чему научился у иудаизма и каким стал благодаря ему, в том числе упомянул: с тех пор как двадцать лет назад я стал христианином, я каждую неделю соблюдаю субботний день от захода солнца в пятницу до захода солнца в субботу. Без иудаизма моя христианская вера не смогла бы выжить.
— Ваше благословение неизмеримо больше ваших опасений, — заключил я.
И глаза моей собеседницы просияли.
Безумный Мухаммад
Жизнь прерывает нас. Когда наш жизненный опыт не согласуется с нашей религией, от чего–то приходится отказаться, а отказаться от жизни нельзя.
Словно острый хирургический инструмент, жизнь вскрывает нашу религию, чтобы спасти нас от нее.
