Еще завтра, послезавтра – и суббота. Два совсем свободных дня. Может быть, выберутся семьей на дачу. Там много бы еще надо сделать до снега. Пора и яблоньки, вишни, клубнику укрыть, ботву и мусор сжечь, развинтить поливные трубы… Да, обязательно надо съездить. Погода как раз самое то. А через неделю, глядишь, уже и зима навалится…
На качелях на детской площадке сидит человек. Слегка отталкивается ногами от земли, покачивается, и по двору, в прохладном, мертвеющем воздухе плывет ленивый, наводящий тоску и беспокойство скрип заржавевших подшипников.
Алексееву до своего подъезда остается десятка два шагов. С качелей окликнули: «Илья! Илья, погоди». Илья Павлович узнал этот голос. Поморщился, остановился.
К нему шел Максим Петров. В старом плаще, патлатый, щетинистый, заметно постаревший за те несколько месяцев, что они не встречались.
– Здравствуй, Илья, – тревожным, опасливо-заискивающим голосом поздоровался Максим, протянул руку.
– Здравствуй.
– Как живешь? М-м… Как семья?
– Да так же. – Алексеев пожал плечами. – Всё так же.
От Максима попахивало свежей водкой, но пьяным он не казался – скорее растерянным и расстроенным.
– Слушай, я тебя тут жду… часа два просидел. Как знал, что ты пойдешь. Все порывался уходить, поздно ведь, а что-то не пускало – ждал. Дождался вот.
– Н-да, – кивнул Илья Павлович. – И что? – Он стал раздражаться и злиться. – Денег занять?
– Нет-нет, – не слыша его раздражения, отмахнулся Максим, – денег не надо. Надо поговорить. А?
– Нет, Максим. Я спешу домой.
– Пятнадцать минут. Можешь ты уделить старому университетскому товарищу пятнадцать минут раз в полгода?
– Сегодня не могу, – твердо ответил Илья Павлович.
Максим жалобно смотрел на него. Потом почти шепотом, вкрадчиво сообщил:
– А завтра может и не быть. В курсе?
– Кончай, Максим, – снова поморщился Алексеев, нетерпеливо переступил с ноги на ногу. – Заходи как-нибудь, поговорим. Сейчас у меня действительно нет ни сил, ни времени.
– Кху… Ты же знаешь, что к вам я не пойду, зачем и приглашать…
– Почему?
– А тебе жена ничего не говорила? – удивился Максим.
– О чем?
– М-м, странно… Я, короче говоря, принес стихи… ей… Отвергли.
– И что, из-за этого?…
– А этого мало?! – В голосе Максима послышались слезы. И он снова попросил: – Пойдем, Илья, поговорим пятнадцать минут. И разбежимся.
– Пойдем, – вздохнул Илья Павлович.
В ближайшем кафе они заняли столик. Максим заказал две водки по сто граммов и два бутерброда.
– Я не буду, – сказал Алексеев, отодвигая стаканчик.
– Ну, глоток!
– Слушай, Максим…
– Все-все. Как хочешь.
С минуту сидели молча. Петров глядел в стол, Илья Павлович на него. В Максиме появилось пугающее, кажется, никогда его не отпускающее теперь напряжение, какое бывает у сходящих с ума, покоренных одной громоздкой мыслью людей; они обсасывают ее, ощупывают со всех сторон, не могут от нее отвязаться. И, глядя на своего прежнего друга, на его полуприкрытые красноватыми опухшими веками глаза, на тонкие губы, по привычке беззвучно шевелящиеся, Илье Павловичу стало жаль Петрова, захотелось сказать ему что-нибудь искреннее, хорошее. Но таких слов не находилось.
Максим усмехнулся, отпил из стаканчика половину, откусил бутерброд. Прожевав, начал нехорошим, с издевкой тоном:
– Счастливый ты человек, Илюха. Завидно даже… Это вот как у всех лихорадка, жар, а ты – здоровый. Ничего тебя не колеблет. Редкий человек… С таким образованием и… Ну, например, почему ты до сих пор простой оператор? Ты ведь и сейчас просто оператор, так?
– Да. И что?
– Неужели не предлагали чего побольше?
– Предлагали. А зачем?
– Ну, и оклад, и… гм… престиж. Должен же человек к чему-нибудь стремиться… Или стихи писать все лучше и лучше, или по службе все выше и выше… Так ведь?
– Мне и так нормально. Ты об этом хотел поговорить?
Максим опустил глаза, сморщился:
– Да ни о чем я не хотел говорить… Посидеть просто хотел с товарищем, выпить по капле… Стихи, может, почитать. Твоя жена вот…
– С-слушай, – стиснув зубы от разом подступившего бешенства, прошипел Алексеев, – ты же знаешь, как ее зовут!..
Было время, они с Максимом довольно близко общались, жены их были в хороших отношениях. Дети дружили. Потом Максим вдруг возомнил себя поэтом, запил, развелся с женой…
– А ты, а ты… – тоже сдерживаясь, чтобы не кричать, ответил Петров, – ты знаешь, как она со мной… когда я стихи ей принес? Так, словно я мразь последняя, даже сесть не предложила… И вернула так… как собаке поганую кость…
Он опрокинул в рот остатки водки, не закусывая, не переводя дыхания, продолжал:
– Я пять лет – пять лет! – над этим сборником работал, им жил только. Все вложил в него! Понимаешь?… И что теперь? Как мне теперь, у?! И ведь понятно, не из-за стихов она… не стихи тут, а сам я – в главной роли. Ей Ленка напела, что я, скотина, бросил ее, Сережку, и она ко мне так теперь. Разве правильно это? Тут же, получается, не о творчестве речь… Скажи, правильно так?
– Я узнаю, – устало и холодно произнес Алексеев. – Но я уверен, что Татьяна вернула стихи чисто из-за их… гм…
– Бездарь я, так? – потянулся к нему Максим больным и страшным лицом.
– Я их не читал… В стихах я не разбираюсь.
– Не надо. Не надо, как говорится, трындеть. Помню, как ты в университете не разбирался…
Илья Павлович встал из-за столика.
– Мне нужно идти.
– Иди, – равнодушно сказал Максим.
– Я узнаю у Татьяны…
– Не надо, не утруждайся…
…Ехал в лифте вместе с соседом.
– Как, Илья Палыч, в субботку придешь играть? – спросил сосед, светясь после пробежки по скверу здоровым румянцем.
– Естественно, – не особо бодро ответил Алексеев, – приду.
– У них, говорят, Кудряшов выйдет, поправился.
– Да? Интересно…
– Да-а, – поддержал сосед, – он-то забивать умеет. Приходи, не подведи.
– Приду обязательно. Только нужно, чтобы без задержки сыграть. В девять начать, как установили. А то будут стягиваться полдня… Хочу на дачу выбраться…
Сосед согласно кивал, машинально застегивал и расстегивал молнию на своей ветровке.
– Я обзвоню ребят, предупрежу. Ну, до встречи!
– Пока!
Каждую субботу мужчины окрестных домов собирались на футбольном поле ближайшей школы. С
