Но когда сдружилась с этим душа, нельзя сказать, что это ей естественно; ибо что свойственно естеству души, то — смерть для тела. Впрочем, в несобственном смысле сказанное выше приписывается душе; и душа, по немощи тела, пока носит на себе оное, не может от сего освободиться; потому что естественно вступила в общение со скорбным для тела по причине того единения, какое непостижимою Премудростию установлено между движением души и движением тела. Но хотя и в таком они взаимном общении, однако же отличны и движение от движения, и воля от воли, а также и тело от духа. Впрочем, естество не переиначивается; напротив того, каждое из естеств, хотя и крайне уклоняется, в грех ли то или в добродетель, однако же приводится в движение собственною своею волею. И когда душа возвысится над попечением о теле, тогда вся всецело цветет духом в движениях своих, и среди неба носится в непостижимом. Впрочем, и в этом состоянии не воспрещает телу помнить свойственного ему. И также, если тело оказывается в грехах, душевные помышления не перестают источаться в уме.
ВОПРОС.
ОТВЕТ. Приражения, которые производятся вещами мира сего, побуждая тело удовлетворять излишней его потребности и приражения сии не прекращаются, пока стоит сей мир. Но человек, который сподобился Божественной благодати, вкусил и ощутил нечто высшее сего (высшее, нежели услаждение вещами мира сего), не попускает приражениям сим входить в сердце его; потому что на месте их утвердилось в нем другое, лучшее их, вожделение, и к сердцу его не приближаются ни самые сии приражения, ни порождаемое ими, но остаются они бездейственными не потому, что нет уже страстных приражений, но потому, что приемлющее их сердце мертво для них и живет чем-то иным; не потому, что человек перестал хранить рассуждение и дела его, но потому, что в уме его нет ни от чего тревоги: ибо сознание его насыщено, насладившись чем-то иным (лучшим).
Сердце, которое прияло в себя ощущение духовного и ясное созерцание будущего века, таково же бывает в сознании своем к памятованию страстей, каков человек, насытившийся дорогою пищею, к иной, несходной с тою и предложенной ему, пищу, т.е. вовсе не обращает на нее внимания, не желает ее, а паче, гнушается ею и отвращается от нее, не потому только, что она сама в себе гнусна и отвратительна, но и потому, что человек насытился первою, лучшею пищею, которою он питался, не так, как расточивший часть свою и возжелавший потом рожцев, поелику наперед уже расточил отцовское богатство, какое имел (Лук. 15,13—16). И притом, кому вверено сокровище, тот не спит.
Если будем хранить закон трезвения и дело рассуждения с ведением плодом чего бывает жизнь (вечная), то борьба с приражениями страстей совершенно не приблизится к уму. Препятствует же войти им в сердце не борьба, но насыщение сознания и ведение, каким наполнено сердце, и желание созерцать чудеса, находимые в душе. Вот что воспрепятствовало приражениям приближаться к сердцу: не потому, что, как сказал я, сердце удалилось от хранения и дел и рассуждения, которые охраняют ведение истины и свет душевный, но потому, что ум, по сказанным выше причинам не имеет борьбы. Ибо снедь нищих гнусна богатым, а подобно и снедь больных — здоровым; богатство же и здравие составляются при трезвенности и попечительности. Пока человек живет, он имеет нужду в трезвенности, попечительности и бодрственности, чтобы сберечь свое сокровище. Если же оставит назначенный ему предел (т.е. трезвенность и попечительность), то сделается болен и будет окраден. Не до того только времени трудиться должно, пока увидишь плод; но надобно подвизаться до самого исхода. Ибо нередко и созревший плод побивается внезапно градом. Кто вмешивается в житейские дела и пускается в беседы, о том невозможно еще быть уверенным, что здравие его сохранится в нем.
Когда молишься, произноси такую молитву: «Сподоби меня, Господи, действительно быть мертвым для собеседовании с миром сим». И знай, что совместил ты в этом все прошения; старайся же исполнить в себе дело это. Ибо, если за молитвою последует дело, то действительно стоишь ты в свободе Христовой. А умерщвление себя для мира состоит не только в удалении человека от общения в собеседование тем, что есть в мире, но и в том, чтобы в беседе ума своего не вожделевал мирских благ.
Если приобучим себя к доброму размышлению, то будем стыдиться страстей, как скоро встретимся с ними. И это знают изведавшие опытом на себе самих. Но будем стыдиться при ближения к страстям также и вследствие причин, вызывающих их.
Когда из любви к Богу желаешь совершить какое дело, пределом желания сего поставь смерть; и, таким образом, на самом деле сподобишься взойти на степень мученичества в борьбе с каждою страстию и не понесешь никакого вреда от того, что встретится с тобою внутри оного предела, если претерпишь
