сияющими витринами. Я забрела в «Стивенс и Тодд», поднялась в отдел женской одежды, где увидела хорошенькое розовое платье с нижней юбкой. Подойдя к зеркалу, я приложила его к себе. Продавщица смотрела на меня так, будто я вылезла из сточной канавы, поэтому я не решилась его примерить.
На Шарлот-стрит я услышала мелодию калипсо, доносившуюся из открытых дверей углового бара, который назывался «Черная шляпа». Вокруг было много белых. Мне бросилась в глаза блондинка в остроносых туфлях, с острыми грудями, торчащими из лимонно-зеленого платья. Она держала за руки двух белоголовых малышей. Они вошли в туристическое агентство под названием «Истерн Кредит Юнион Трэвел», над которым висел огромный рекламный щит с белым самолетом и надписью:
Но было и другое: возле центрального почтамта на земле, скорчившись, сидела женщина, и там, где должны были быть кисти, свисали лохмотья бледной кожи, похожие на побеги, выросшие из запястий. Она подняла руки, и эти страшные завитки заколыхались, как живые. Почему-то они напомнили мне о мангровых болотах неподалеку от Черной Скалы. Женщина сидела на газете, по которой расползалось желтое пятно — я догадалась, что это ее моча. Женщину нельзя было назвать ни молодой, ни старой. Она как-то странно смотрела на меня, и я поняла, что она ждет милостыни. Люди заходили и выходили, не обращая на нее внимания, как будто ее здесь не было.
— Мисс, подайте, сколько можете. Гляньте на мои руки. Бог благословит вас. — У нее был слабый дребезжащий голос. — Божье благословение всем нужно.
— У меня нет денег, — сказала я.
В телеграмме, которую я отправила в Черную Скалу на имя тети Тасси, говорилось: «Сообщаю, что я жива и здорова. Я не вернусь. Селия».
12
Те первые полгода, что я проработала у Родригесов, были самым счастливым временем в моей жизни. Доктор Эммануэль Родригес говорил, что я выполняю свои обязанности «ответственно и эффективно». Я ничего не имела против того, чтобы меня загружали работой — это помогало не думать. Каждый день к вечеру я чувствовала себя настолько уставшей и вымотанной, что сразу ложилась и засыпала. Если ко мне обращались с просьбой, я отвечала: «Да, сэр» или «Да, мадам», и с готовностью бежала выполнять поручение. По выходным я тоже работала. Во-первых, мне никуда не хотелось идти, а главное, я радовалась любой возможности подзаработать и отложить еще несколько центов в жестянку из-под молока, которую я хранила под кроватью.
Джо в конце концов решил примириться с моим существованием — может быть, благодаря тому, что Джо меня теперь побаивался, а может быть, потому что он понял, что в этой игре не будет победителя. И даже если я уволюсь, на мое место придет кто-нибудь еще, не Бриджит, конечно, потому что мама пообещала ему, что Бриджит
Я знала, что Элен Родригес мною довольна, потому что она сама мне об этом сказала. Она даже не представляла, что я стану ей настолько полезной. Как в тот день, когда мы на машине возвращались с покупками и она уже готова была свернуть на Роберт-стрит, но тут я заметила мальчугана, который ускользнул от своей матери, занятой разговором, и выбежал на дорогу. Я закричала: «Стойте, мадам!» Она резко нажала на тормоз, и мы остановились прямо перед малышом, который глядел на нас расширенными испуганными глазами. К нам уже бежала его мать, Элен Родригес закрыла лицо руками: «Слава Богу, Селия, что ты его заметила!» А в другой раз, когда она покупала в Гленденнинг ткань на новое платье и уронила десятидолларовую бумажку, я подняла ее и подала ей со словами: «Взгляните, мадам».
— Ты не просто дополнительная пара рук, ты еще и дополнительная пара глаз.
Мне нравилось куда-нибудь вместе с ней ходить. Еще больше мне нравилось выезжать на машине. Сидя за рулем, она часто рассказывала об Англии. Она выросла в деревне в красивой местности под названием Уорикшир. Потом она поступила в колледж, чтобы стать учительницей. Если бы она не встретила Эммануэля Родригеса, который учился в соседнем университете, то, наверно, сейчас преподавала бы в школе где-нибудь в Англии. Но с другой стороны, сказала она как-то раз, что есть истинная любовь, если не самопожертвование?
— Точно так же и Господь принес в жертву своего Сына, чтобы доказать свою любовь к нам, Его детям. Когда кого-то любишь, то можно от многого отказаться. — Хотя, конечно, у нее никогда и в мыслях не было сравнивать ее любовь к мужу с любовью к Богу!
Элен Родригес очень хотелось вернуться в Англию. Она скучала по своей сестре, которая все еще жила в той же деревушке, где они обе выросли. Они с сестрой очень близки, сказала миссис Родригес, но в то же время совершенно разные. Изабель сильная и предприимчивая, сама ведет хозяйство на ферме, где живет с мужем и четырьмя детьми.
— Я практически не знаю своих племянников и племянниц. А они не знают Консуэлу. Никогда ее не видели.
Потом она заговорила о временах года. Листья становятся желтыми, красными, оранжевыми и опадают с деревьев. А зимой снег укрывает землю пушистым белым одеялом и вода так сильно замерзает, что можно ходить по прудам и озерам, а иногда даже и по рекам.
— Конечно, зимой очень холодно, но снег такой красивый, и детям он очень нравится. — Затем она попыталась описать свои любимые весенние цветы: — Они желтые, но в середине у них торчит оранжевое рыльце. И еще у них такой сладкий запах. Ты замечала, что цветы здесь почти не пахнут?
— А как насчет франжипани, мадам? — напомнила я.
— Ну хорошо, пожалуй, что так. Но что в них хорошего, если их нельзя поставить в вазу?
Неподалеку от дома Элен был лес, в котором росли колокольчики. Она спросила: «Ты когда-нибудь видела колокольчики?» Я чуть не сказала: «Где бы я могла их видеть?»
Летом, продолжала миссис Родригес, всегда тепло, но никогда не бывает жарко, как здесь, где невозможно дышать. Очень часто она ловит себя на том, что ей безумно хочется земляники. Однажды она сказала:
— Я ненавижу это место. — Но тут же извинилась, потому что, сказала она, Тринидад — это же твой дом.
— У меня тоже есть родня в Англии.
— Да? — удивилась она. — Где же?
— В Саутгемптоне. — Я выговорила это очень тихо, как будто признавалась в чем-то глубоко личном. Иногда миссис Родригес говорила со мной, как с подругой. Но уже тогда я знала, что никогда не смогу быть ее другом.
Я сумела поладить с Марвой. Ей очень льстило, что я подробно расспрашиваю о ее жизни. Я говорила: «Марва, как поживает твоя дочь?» Она отвечала: «О, моя дочь, моя бедная дочь!» (Ее дочь была слепой от рождения.) Тогда я говорила: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» или «Господь милостив, он ее не оставит», и если поблизости оказывалась Элен Родригес и слышала мои слова, это только шло мне на пользу: она каждый раз смотрела на меня с одобрением.
Марва вышла замуж очень молодой. Ее первый муж работал в похоронном бюро. Застав его забавляющимся с женским трупом, который он должен был одеть и загримировать, Марва быстренько собрала вещи и сбежала.
— И тогда я решила никогда больше не доверять мужчинам, — сказала она мне как-то утром. — Как это можно — спать с мертвецом? Только мужчина способен спать с трупом.
Ее второй муж был вором. Когда родилась их дочь, он прихватил все семейные сбережения и улепетнул на Гренаду.
— Он и сейчас там, — сказала Марва, — с новой женщиной, такой молодой, что вполне может называть его «папаша».
