Марва утверждала, что нет ничего проще, чем заставить мужчину в тебя влюбиться: женщине достаточно посидеть на корточках над горшком горячего риса, дождаться, чтобы немного ее жидкости капнуло в горшок, а затем накормить этим рисом своего избранника.
— Неужели? — спросила я.
— Да, — подтвердила она и назидательно покачала пальцем: — Мужчины могут быть испорченными, но женщины бывают еще хуже.
Марва была настолько поглощена своей жизнью, что совершенно не интересовалась моей; она никогда не расспрашивала о моей семье, или где я жила раньше, или откуда я знаю Вильяма и Соломона Шамиэлей. Обо всем на свете у нее было свое мнение: она твердо знала, кого она любит и не любит, что ей нравится, а что — нет. Ей нравился Вильям и не нравился его брат. Она недолюбливала Джо, потому что он был избалованным. Консуэла была прелестной малышкой, но Марва не сомневалась, что ее тоже испортят.
— Стоит только открыть шкаф и посмотреть, сколько у нее игрушек. Игрушек, в которые она даже не умеет играть. Некоторые из них остались от Александра. Им бы следовало их выкинуть. Это очень плохая примета — хранить вещи, оставшиеся от умершего ребенка.
Мы стояли на кухне, и я держала в руках поднос, собираясь накрывать на стол к ланчу.
— Какого еще умершего ребенка? — Я опустила поднос на стол. Марва бросила взгляд на дверь.
— Странно, что Вильям до сих пор тебе не рассказал. Это была целая история. — Она понизила голос. — Александр родился еще до Консуэлы. Бедный ребенок страдал эпилепсией. У него бывали жуткие припадки. Примерно в то же время Джо стала являться в ночных кошмарах Старая Китаянка и угрожать, что заберет к себе его маленького братика. Китаянка вставала в углу спальни, и Джо в ужасе просыпался. Его матери приходилось идти туда и ложиться с ним. Как-то раз в субботу днем вся семья собралась в гостиной, и вдруг без всяких видимых причин Александр начал громко кричать. Мать взяла его на руки, и на некоторое время он умолк. Она начала ходить с ним по комнате, и всякий раз, когда они приближались к одному из углов, ребенок заходился в крике. Она не могла понять, в чем дело. В углу ничего не было. Вдруг Джо закричал: «Смотрите, смотрите, Старая Китаянка, там Старая Китаянка!» Бриджит в это время собирала в саду апельсины, а я чистила плиту. Мы вбежали в гостиную и увидели доктора Эммануэля Родригеса и его жену, склонившихся над ребенком. И в следующую минуту Александр закрыл глаза и умер. Именно так — взял и умер. Как будто свечка погасла. — Марва собрала губы в трубочку и дунула. — Они похоронили его в Англии. А здесь в саду посадили в память о нем особое дерево.
— Где именно? Какое дерево?
Марва выглянула в окно и показала на что-то, чего мне не было видно.
— Небольшой фикус. Слева от сарая для инструментов. Если присмотришься, внизу возле ствола есть маленькая табличка с его именем и датами рождения и смерти. Иногда мадам молится прямо там на земле.
Табличка действительно оказалась на месте.
Вскоре после того, как Марва мне все это рассказала, однажды вечером на закате я увидела, как Элен Родригес вышла в сад. Остановившись возле того самого дерева, она опустилась на колени, сложила обвитые четками руки и начала молиться. Не знаю, как долго она там пробыла, но когда она проходила мимо моей комнаты, было уже совсем темно.
Я была очень благодарна Вильяму за то, что помог мне быстро освоиться на новом месте. Каждое утро, едва появившись, он заглядывал ко мне поздороваться. Обычно в это время я накрывала стол к завтраку. Я говорила:
— Привет, Вильям, как поживаешь?
А он отвечал своим приятным мягким голосом:
— Хорошо. Спасибо, все хорошо. — И иногда, если чувствовал себя более уверенно, чем обычно, с улыбкой добавлял: — Особенно когда тебя вижу.
Потом он переобувался, шел во двор и приступал к работе. Часто, убирая комнаты наверху или прохаживаясь по коридору с Консуэлой на руках, я выглядывала в окно и видела, как он возится на газоне. Если я махала ему, он махал в ответ. Если же я этого не делала, он просто продолжал работать. Пока я обедала в чуланчике, где хранились продукты, он болтался поблизости, мыл руки или чистил свои инструменты. Иногда я делала вид, что его не замечаю, и читала во время еды.
В течение дня, во время коротких перерывов, он несколько раз заходил на кухню, где терпеливо слушал бормотание Марвы. Часто он садился передохнуть в дверях, потихоньку потягивая воду из синей металлической кружки. Стоило мне, например, сказать: «Вильям, не принесешь ли парочку манго для миссис Родригес?», как он вскакивал и, не успевала я сосчитать до трех, уже стоял передо мной, держа манго в своих больших ладонях. Или когда я заканчивала чистить одно из больших медных блюд, висевших на стене: «Вильям, оно такое тяжелое, помоги, пожалуйста, повесить его на место», — он тут же хватал блюдо, нес наверх и аккуратно пристраивал на место. Он приносил для меня из Лавентиля плоды хлебного дерева, потому что помнил, как я их люблю и как в свое время они помогли мне поправиться (однажды я даже сказала: «Спасибо, но я ведь уже не больна»), а также сладкие булочки и домашний хлеб — подарки от его матери.
— Мама говорит, что теперь, когда ты живешь в Опт-Клер, ты совсем о ней забыла.
— Вильям, у меня же нет и минуты свободной. Ты же видишь, как я занята.
Каждый вечер, когда я с ним прощалась, Вильям отвечал: «Даст Бог, завтра увидимся».
Марва как-то сказала:
— Уж очень Вильям по тебе сохнет.
Я оборвала ее:
— Вильям — мой друг. И больше ничего.
— Знаешь, уж лучше Вильям, чем Соломон.
Я сказала:
— Лучше
По правде говоря, я знала, что Вильям слишком застенчив, чтобы пригласить меня на свидание. Он мог намекнуть, что в Порт-оф-Спейн намечается что-нибудь интересное. Нечто, что может мне понравиться: например, открытие нового танцевального зала в Сент-Джеймс, где будет играть модный оркестр, и будут танцы, и где соберется множество молодых людей, таких же, как он и я. Мог сказать, что вышел новый фильм, например «Анна — королева пиратов» или фильм с Ритой Хэйуорт — он знал, что мне нравится эта актриса, потому что я повесила на стенку ее фотографию. Сам Вильям ходил в кино как минимум раз в неделю. По воскресеньям после обеда они с приятелями устраивали пикники на берегу моря.
— Вода в это время спокойная, как в озере, — говорил он. — Заходишь, будто в ванну.
Было бы неправдой сказать, что Вильям мне не нравился; мне просто не хотелось думать о нем иначе, как о друге. Меня устраивало существующее положение вещей; я не хотела ничего менять.
Когда дом затихал, я, сидя в своей комнате или на скамейке в саду, вдруг ловила себя на мыслях о Черной Скале. Мысли о тете Тасси вызывали подавленность и грусть. Воспоминания о кузинах — легкое раздражение. О Романе Бартоломью я старалась вообще не думать. Я жалела о том, что не смогла проститься с мисс Маккартни. Закрывая глаза, я как будто снова переносилась в школу: вот он, мой класс, моя деревянная парта в первом ряду, картинки на стенах, а на задней стене — карта мира и розовый силуэт на ней — Англия. Джоан Мэйнгот подпрыгивает на носочках, а рядом с ней — очередной приятель. Я ей больше не завидовала. Все это уже не имело значения; Черная Скала была далеко. Для меня там уже не было места.
В одну из таких тихих ночей, пытаясь отбросить воспоминания, как ненужные вещи, которые засовывают в сундук, я и решила съездить в Таману повидаться с тетей Сулой.
Поговорив с миссис Родригес, я в коротеньком письме сообщила тете Суле, что хотела бы навестить ее в один из майских уик-эндов. Она тотчас ответила:
