Бухенвальдский набат

Каким числом, какой величиной
твои измерить пешие дороги?
Наверно, обошли весь шар земной
твои в пути натруженные ноги.

Ты брал уступ, одолевал скалу,
где нету и намека на ступеньки.
А ведь когда-то, крохой, на полу
ты неуклюже полз на четвереньках.

Но мать однажды встала впереди,
твоей ручонке руку протянула.
Всем существом почувствовав: «Иди!»,
покачиваясь, ты шагнул до стула.

Нет без истока ни одной реки.
От материнской ты пошел руки.

1959

* * *

Погасли в канделябрах свечи,
связалась темень
в черный бант:
в Берлине умер в этот вечер
великий русский музыкант.
Молчал рояль.
Он ждал кого-то.
В насторожённой тишине
звучала траурная нота
на оборвавшейся струне...
Белей чем мрамор
лоб открытый,
виски в поблекшем серебре.
На смертном ложе композитор
лежал,
как ратник на горе.
И с этой величавой кручи,
неся венок из белых роз,
печаль
плыла
свинцовой тучей
туда,
где русский гений рос.
Бежало страшное известье
из дома в дом,
из дома в дом.
Деревни, города, предместья
скорбели о певце своем.
И Славу пела вся Россия,
как океан, тот хор звучал...
Пред Глинкой смерть была
бессильна —
он песнею народной стал!

1959

* * *

Владелец удивительных богатств,
так горделиво голову несущий,
балованный изысканностью яств,
ты не забыл, что значит хлеб насущный?

Тот самый хлеб, который каждый час
как воздух нужен каждому на свете,
с ним день весенний восхищает нас,
а нет его — и солнце нам не светит.

...В голодный год тащилась мать с сумой.
И выпросив где корки, где картошки,
спешила, исхудавшая, домой —
отдать тебе все до последней крошки.

А как без этих выстраданных крох