Острогожск и Рыбное, не подозревая, что под этими названиями выступает один и тот же населенный пункт; Н. К. Лугина сообщала о помиловании властями после казни С. Т. Разина его брата и сподвижника Фрола и т. д. Нередко в тогдашних работах допускалась модернизация событий: народные движения XVII– XVIII вв. именовались революциями, повстанцы — красными, каратели — белыми и т. д. Еще не был изжит старый лексикон, и термины «разинщина», «пугачевщина» и тому подобные клише, равно как и пренебрежительное именование вождей движений «Стенькой», «Васькой», «Мишкой», широко употреблялись в публикациях тех лет[217].
Конечно, на историографии того времени лежит сильный отпечаток эпохи с ее революционной романтикой, идеологическим максимализмом и классовой бескомпромиссностью. Крайний модернизм в трактовке прошлого нашел проявление в теории «торгового капитализма» М. Н. Покровского и его последователей, в тенденции предельно революционизировать историю и, разумеется, историю России, — в первую очередь.
В Постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 16 мая 1934 г. было недвусмысленно сказано о том, как надо толковать, преподавать историю и как относиться к ней. Но декларировалось одно, а насаждалось другое. На словах осуждались схематизм, социологизм, вульгаризация в изучении истории. На деле приметами времени надолго стали догматизм, схоластика, неподвижность оценок, раз навсегда очерченный круг рассматриваемых вопросов, рассуждения в границах одних и тех же цитат из сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, а еще чаще Сталина. Метод М. Н. Покровского был во всеуслышание заклеймен как порочный и лженаучный. Появилось новое ругательное слово — «покровщина».
Издержки и передержки известных положений работ М. Н. Покровского и его последователей очевидны, и приклеено столько ярлыков, высказано столько обвинений во всяких отступлениях от научной истины, политических грехах и извращениях марксизма, что уже не осталось места для обыкновенной, взвешенной критики. В ту пору, когда набирал силу сталинизм, вместо критики было принято публичное шельмование, вместо полемики — травля. Ученые привыкли говорить и писать не языком академических рецензий, а языком собраний и митингов тех лет. Против лиц, имеющих взгляды, отличные от официальной точки зрения, выдвигалась самые невероятные и фантастические обвинения, как это было, например, с С. Ф. Платоновым, Е. В. Тарле, А. А. Кизеветтером, С. В. Бахрушиным, В. И. Пичетой, Ю. В. Готье и др. Поэтому сегодня требуется пересмотр и переоценка научного наследия того времени. Пора отказаться при характеристике работ советских историков 20–30-х годов от практики оперировать политическими штампами и клише сталинской эпохи, как это сделано, к примеру, в «Очерках истории исторической науки в СССР» по поводу талантливого, хотя и не избежавшего определенных теоретических ошибок, исследователя С. И. Тхоржевского. Вряд ли правомерно вслед за М. Мартыновым, опубликовавшим свой отзыв о трудах С. И. Тхоржевского в 1930 г., т. е. в начале «охоты на ведьм», утверждать, что «… построения Тхоржевского зачастую были чужды марксизму», и при этом преспокойно ссылаться на того же Мартынова[218].
Между тем, если вести речь о разинском восстании, то наибольший вклад в его изучение в те годы наряду с Б. Н. Тихомировым и С. Г. Томсинским, несомненно, принадлежит именно С. И. Тхоржевскому. Его работы отличает высокая научная культура, глубина мысли, энергичное расширение круга рассматриваемых вопросов. Конечно, автор не избежал свойственного тем временам упрощенно-социологического подхода, но он присущ ему в гораздо меньшей мере, чем тому же С. Г. Томсинскому, до крайности преувеличивавшему буржуазность в развитии России XVII в.[219].
Разумеется, труды С. И. Тхоржевского далеко не безупречны, но допущенная им вульгаризация явно неадекватна той уничтожающей критике, которая прозвучала в его адрес со стороны С. Пионтковского, Б. Тихомирова или того же М. Мартынова[220]. Правда, справедливости ради нужно сказать, что были тогда и положительные отзывы[221], но не они, к сожалению, делали погоду, не они стали определяющими.
В работах С. И. Тхоржевского немало спорного. К примеру, в книге «Стенька Разин»[222] он отказывает возглавлявшим восстание донским казакам в освободительной миссии на том основании, что они, по его словам, были рабовладельцами: вели торговлю захваченными ими в плен людьми на невольничьих рынках. Здесь С. И. Тхоржевского смутило то, что не смущало, скажем, автора знаменитой «Утопии» Томаса Мора. В придуманном им идеальном и справедливейшем государстве все грязные и трудоемкие работы, как известно, исполняли рабы.
Историографию крестьянской войны в России последней трети XVII в. невозможно представить себе без талантливых работ Б. Н. Тихомирова — безвременно погибшего брата виднейшего советского историка академика М. Н. Тихомирова. Разинское движение было одним из основных направлений его исследования[223]. Он занимался проблемами источниковедения и историографии этой темы, дал очень динамичную и интересную картину событий 1667–1671 гг., пытался вскрыть основные противоречия в ходе борьбы, установить соотношение стихийного и сознательного в действиях повстанцев, соразмерить лозунги разинцев с возможностью их реализации, подробно изложил ход восстания на Слободской Украине и т. д.[224]. Увлеченность теорией «торгового капитализма» М. Н. Покровского, участником семинара которого в Комакадемии он был, конечно, не могла не наложить отпечаток на труды Б. Н. Тихомирова, но при всех его заблуждениях ему тем не менее удалось вывести изучение второй крестьянской войны в России на новый уровень и существенно углубить ее научное понимание.
На фоне репрессий и идеологического террора, грязных и разнузданных кампаний по разоблачению очередного мнимого агента мировой буржуазии постановление 1934 г., много лет считавшееся поворотным в развитии исторической науки и именно в таком плане освещавшееся в историографии[225], представляется не менее формальным и догматическим документом, чем сталинская конституция. Но, хотя курс гражданской истории и подгонялся под историю ВКП(б), а преподавание истории было политизировано и утилизировано до предела, если не до абсурда, после постановления партии и правительства 1934 г. наблюдается заметное оживление исторических исследований, открываются истфаки, выходят монографии, часть из которых и сегодня далеко не во всем морально устарела. Но таких, увы, меньшинство.
Отличительная черта литературы о разинском восстании 30-х годов — преобладание научно- популярных работ, изданий и брошюр для массового читателя. К их числу можно отнести книги Н. М. Дружинина, Е. В. Георгиевской-Дружининой, М. В. Нечкиной, 3. И. Михайловичевой[226]. Проявлением народной борьбы на местах посвящены исследования Д. Е. Кравцова, Г. С. Губайдуллина и др.[227]. Как правило, они основаны на свежих архивных находках и содержат немало новых данных. Так, Д. Е. Кравцов значительно расширяет круг сведений о вспышках социального протеста на Украине накануне крестьянской войны, проливает свет на взаимоотношения С. Т. Разина и гетмана П. Дорошенко, на совместные действия донских и запорожских казаков. Он даже приходит к выводу, что трудно определить, где следует искать начало разинского движения и его застрельщиков — на Дону или в Запорожской Сечи, поставляет этот вопрос открытым[228].
Ощутимую лепту в изучение второй крестьянской войны внес М. Н. Сменцовский — крупный знаток литературы по этому вопросу. Им осуществлен поистине подвижнический труд: собраны воедино все известные на то время названия (всего, свыше 500), в которых прямо или косвенно освещаются, затрагиваются или даже просто упоминаются в заслуживающем внимания контексте события 1667– 1671 гг.[229]. Составленная М. Н. Сменцовским по разинской теме аннотированная
Усилия советских историков наверняка увенчались бы еще более плодотворными результатами, если бы на историческую науку не обрушились столь страшные удары, что и само ее существование казалось весьма проблематично. В 30-х годах еще острее и резче, чем в 20-х, дают о себе знать категоричность и нетерпимость к иному, кроме официального, санкционированного сверху, мнению, все чаще и чаще их
