хоть и безродного, но на редкость искусного и ловкого, готового на любое дело…» и к тому же закаленного в битвах и опытного в воинском деле, — за власть[47]. Получается, что народный предводитель и все, кто за ним пошел, — заговорщики, злоумышлявшие против трона. Марций так и пишет, имея в виду кульминационный момент крестьянской войны: «Имущество, жизнь, судьба жен и детей, а самое главное — честь знати и достоинство царя — все было под угрозой. Приходил час последних испытаний, неся царю свидетельства непрочности его судьбы, а Разину — свидетельство его взлета»[48].
Как бы отрицательно ни относился сам автор к своему герою (а в его глазах — антигерою) и возглавленному им движению, у него хватает здравого смысла оценить достойным образом огромную силу этого движения, а также не умолчать об энергии, доблести и других незаурядных качествах личности С. Т. Разина.
Еще важнее то, что в сочинении Марция события в России 1667–1671 гг. охарактеризованы как мощнейшее потрясение, едва не приведшее к социально-политическому перевороту в стране. Утверждается это со всей серьезностью, без тени сомнения и явно вопреки официальной версии московского правительства, пытавшегося заверить Европу, что разинское восстание — банальный и без особых усилий подавленный мятеж зарвавшегося казачества.
Помещены сведения о бунте в Московии и в исторической хронике «Тheatrum Europaeum» — немецком издании, вобравшем в себя наиболее значительные события европейской жизни[49]. Составители хроники И. Ф. Абелин, И. Г. Шледер и др. черпали данные о разинском движении в текущей (преимущественно германской) периодике, а также в анонимном «Сообщении…», в силу чего здесь содержится традиционный для зарубежных источников фактический материал, но показательно внимание, которое уделяют крестьянской войне в России тогдашние европейские средства массовой информации.
Есть у записок иностранцев еще одна сторона, которую никак нельзя обойти вниманием. Это рисунки, сопровождающие некоторые тексты и составившие основную часть иконографии крестьянской войны[50]. При наличии всего лишь одного русского графического источника, запечатлевшего стрельцов на стругах, которые посланы против разинцев[51] , иностранные гравюры на эту тему представляют несомненную ценность.
Среди них основное место занимают портретные изображения С. Т. Разина из коллекции Британского музея, одно из которых помещено в первом издании английского анонимного «Сообщения…». Как чертами лица, фигурой, так и отдельными деталями внешности это изображение не противоречит известным словесным описаниям и характеристикам облика Разина. Перед нами человек с мужественным лицом, умными, внимательными глазами. У него простая казацкая стрижка и окладистая борода. Он внутренне сосредоточен, погружен в себя, во всем его облике ощущается скрытая энергия и сила.
Что касается двух других известных портретов повстанческого предводителя, то можно подумать, что на них — разные люди. На первом (работы Фюрста) — Разин в чалме, в дорогом восточном платье; внешность у него самая злодейская: угрюмое, заросшее густой бородой лицо, свирепый взгляд. Этот портрет носит откровенно пропагандистский характер. В первую очередь он призван был поразить воображение европейского обывателя, внушить ему страх, вызвать неприязнь. Автор его скорее всего никогда не видел Разина, но в представлении современника-иностранца именно так должен был выглядеть знаменитый русский «разбойник». Не менее интересна надпись на портрете, преследующая цель не столько разъяснить, кто такой Разин, сколько дискредитировать царя Алексея Михайловича: «Подлинное изображение Степана Разина — главы мятежников в Московии, который, в отмщение за своего повешенного брата, собрал несколько шаек и первоначально разыгрывал разбойника, потом устроил армию, сделался главнокомандующим и занял богатый город Астрахань и много других мест. Нередко он побивал войска великого царя, перезывая к себе многих недовольных, и его самого (царя. —
На второй гравюре у Разина одутловатое лицо, усы и бородка на европейский манер, на нем стрелецкий кафтан. Так мог выглядеть, если не считать русского платья, капитан королевских мушкетеров де Тревиль, но не донской атаман. Очевидно, художник писал его портрет по своему разумению и весьма смутно представлял себе внешний облик не только Разина, но и вообще своих современников-россиян.
Неодинаковый уровень развития исторической культуры, конечно, сказывается в трактовке разинского восстания русскими и иностранными авторами. Однако, несмотря на целый ряд различий, в понимании теми и другими описываемых событий много сходных взглядов и пересечений. И это при том, что в Европе в 60–70-е годы XVII в. уже заявила о себе философия разума; Декарт, Спиноза и Лейбниц пытались свести человеческие знания в определенную систему, подчиненную строгим логическим законам и правилам. Казалось бы, в сочинениях современников-иностранцев о восстании Разина эти мысли и построения в рационалистическом духе должны были бы проявиться. Но вместо них налицо лишь некоторые подчас довольно грубые абстракции ума и сердца. Даже приемы критического исследования, которые в западно-европейской исторической науке сложились раньше чем в России[52], в работах, посвященных разинскому восстанию, не получили развития. Это объясняется тем, что за исключением труда И. Ю. Марция мы имеем дело с сочинениями не профессионалов-историков, а лиц совсем других занятий, ставших очевидцами крестьянской войны или располагавших интересным материалом о ней. Все они как должное восприняли и с теми или иными вариациями воспроизвели в своих записках официальную версию московских властей в отношении восстания. Менее податлив оказался один Марций, который склонен выводить движение не только из «злонамеренности» народа, но и из засилья бояр.
Освещение событий 1667–1671 гг. иностранцами и россиянами чаще совпадает, чем рознится. Правда, в зарубежных известиях историческое и биографическое, как правило, смыкаются, причем одно выводится из другого. Так, в «Сообщении…», а затем и у Марция начало казачьего выступления в 1667 г. связывается с местью Степана и Фрола Разиных боярам и воеводам за казнь их старшего брата Ивана, самовольно оставившего войско князя Юрия Долгорукого. Примечательно, что ни в актовых материалах, ни в народном эпосе этот факт подтверждения не нашел. Спрашивается, не выдуман ли он в качестве убедительного повода, давшего толчок народному возмущению? Подробностей такого рода в свидетельствах иностранцев немало, и большинство из них вызывает обоснованное сомнение. Но это уже вопросы не историографические, а источниковедческие.
Разграничительная линия в подходах и историческом толковании происшедшего дает о себе знать и тем, что русские авторы весьма приглушенно показывают зависимость человеческих действий и поступков от натуры, силы земных чувств, твердости веры, тогда как западные — напрямую объясняют указанный порыв народной стихии игрой безудержных, необузданных страстей, хотя и не исключают и другие мотивы (вмешательство провидения, божьей воли и т. п.). То внимание, которое все более уделяется в XVII в. и в Европе, и в России личности, ее роли и месту в мире, в значительной мере связано с христианством. Этот момент до недавнего времени не всегда принято было отмечать. Ведь сколько раз религиозное мировоззрение сопрягалось в нашей литературе с обскурантизмом, мракобесием, схоластикой. И, как правило, выпадало или обходилось молчанием то обстоятельство, что христианская религия проявила глубокий интерес к человеку, а как западно-европейское, так и славянское богословие стремилось постичь значение человека, проникнуть в глубины его ума и духа. И общие точки и черты в формировании философской и исторической мысли в странах Европы и в России возникли прежде всего на почве христианства.
Народные представления о восстании Разина вылились в многочисленные песни, предания, легенды. Этот грандиозный эпос при всех своих чисто фольклорных сторонах очень ярко отразил массовую историческую мысль, настроения, психологию, жизненно важные вопросы. Он проникнут ненавистью к
