поднялся на задние лапы и взревел совсем уже дико. Но в реве этом звучала не ярость, а какая-то человеческая растерянность и обида. Запрокинув голову ввысь, бурый исполин, казалось, жаловался выцветшему небу на горькую свою судьбу. А потом рухнул на чахлую траву, дернулся всей тушей и испустил дух.
С того дня в Анабелле пробудились диковинные дарования. Взглядом своих антрацитовых глаз она могла на расстоянии сорока шагов поджечь дерево: столетняя секвойя вспыхивала, как спичка. Анабелле ничего не стоило как-то по-особому глянуть на летящего в небе кондора — и тот камнем обрушивался вниз и разбивался оземь.
И другая разительная перемена произошла с ней. Новая Анабелла не сомневалась: мир безжалостен и свиреп, как разъяренный медведь. В этом мире можно выжить, только если ты вооружен мощными клыками или ружьем. И ранить врага нельзя: разить нужно только наповал.
Постепенно девочка превратилась в девушку, и переполнявшая ее ненависть уже не вмещалась внутри. Эта всепоглощающая страсть звала за пределы родных плоскогорий — объять своей Любовью- Ненавистью весь земной шар и навсегда избавить его от страданий одних и от подлости других…
…Леса мексиканских нагорий растаяли. Перед ней были ровные аллеи Пушкинского парка. Анабеллу все еще колотила крупная дрожь.
— Ну, Беллочка! Ну, хватит! — бормотал Зорин растерянно. — Ну, забудь об этих чмошниках!
Она извлекла из сумочки зажигалку и свои неизменные черные сигаретки. Затянулась жадно и спросила:
— Если я забуду этих паршивых игуан, как же я смогу ненавидеть их дальше?
— А разве это обязательно — ненавидеть? Ненависть — не лучшее из человеческих чувств.
— Нет — лучшее! — утвердила она. — Душа без ненависти мертва для любви! Только любить мы можем одного-двух человек, а ненавидеть — сотни и тысячи.
— Откуда такая арифметика? — не согласился Зорин. — А если, положим, я люблю все человечество — всех на свете поэтов, учителей, детей и стариков, просто хороших людей?
— Ну, конечно! — зло засмеялась она. — «Возлюби ближнего»! Гнилая мораль ваших дерьмовых христиан!
— А чем тебе не угодили христиане?
Она с яростью скомкала недокуренную сигарету, швырнула под ноги:
— Угодили! По самый Галапагос! Эти вонючие подонки изнасиловали мою родину, уничтожили культуру моего народа. И все это — благословясь перед поганым своим распятием!
— Ну, понятно! — протянул тоскливо Зорин. — Сейчас ты мне припомнишь еще костры инквизиции…
— Тебе — не припомню, мой поработитель! — улыбнулась, оттаивая, Анабелла. — Ты у нас сегодня и так — пострадавший, тебя лелеять надо. Вставай, мученик мой христианский, поедем в город!
Зорин вздохнул, поднимаясь на ноги, а она глянула на него — и зашлась в хохоте.
За перепадами ее настроения невозможно было поспеть! Он затравленно глянул исподлобья:
— Ну? Что опять не слава богу?
— Знаешь, — пояснила переменчивая, как ветер, дама сердца, давясь от смеха, — сейчас, без зубов, ты стал очень героическим. И я тебя люблю еще больше, чем прежде!
И сразу посерьезнела:
— У тебя соплеменник есть?
— Есть, целая куча! — заверил недоуменно Зорин.
Но Анабелла отнеслась к его заявлению скептически:
— Знаю я твою кучу! Все — грязные. Как у поросенка! На, держи мой!
И протянула кружевной платок.
(Русский язык Анабелла освоила с потрясающей скоростью, хотя и не без огрехов. Слово «соплеменник» у нее намертво ассоциировалось с понятием «сопли менять», то бишь — с носовым платком. Она постоянно путала «диссидента» с «дезодорантом», «организм» — с «оргазмом», а вместо «маразм» упорно говорила «эразм». Хотя про Эразма Роттердамского слыхом не слыхивала.)
Зорин покорно взял голубой, пахнущий лавандой «соплеменник» и приложил к размозженной губе.
На выходе из парка им преградила дорогу пожилая цыганка. Возникла перед Зориным, насквозь просветила его знающими, повидавшими на веку глазами:
— Не спеши, красавец! Жизнь свою все равно не перегонишь! Дай-ка я погадаю — про судьбу твою расскажу. Что было, что будет, чем душа успокоится…
Сил сопротивляться уже не было. Чтобы поскорей отцепиться от настырной бабы, Зорин покорно протянул ей ладонь. Цыганка засмеялась:
— Что же сразу руку даешь? Ты сперва денежку дай. Мне на денежку гадать надо!
Тут приключилась досадная заминка. Зорин полез за «денежкой», но в наличии, как назло, оказались только пятисотрублевые банкноты. Отвалить этой чмошнице полтыщи — глупо. Требовать с нее сдачи — еще глупей. Зорин бестолково топтался на месте и чуть не носом залезал в проклятый бумажник, ощущая себя полным идиотом.
Цыганка кивнула Анабелле сочувственно:
— Скупой же у тебя хозяин, красавица!
Тут, на свое счастье, Зорин обнаружил какой-то завалявшийся доллар. С облегчением ухватил зеленую бумажку, сунул цыганке:
— На, держи! И давай поскорее, я спешу!
— Ишь, нетерпеливый! — усмехнулась гадалка. — Ладно, показывай руку!
Уставилась на его ладонь, и улыбка сползла со смуглого лица. Женщина вдруг как-то закаменела. А потом резко отпустила Зоринскую руку. Не отпустила даже, отбросила, словно это была не ладонь человеческая, а шипящий аспид. Из недр цветастого своего одеяния извлекла измятый доллар и сунула ошарашенному Зорину:
— Забирай свои деньги! И ступай, куда шел!
Зорину стало не по себе, вдоль спины пробежали липкие мурашки. Но он взял себя в руки и попытался перевести все в шутку:
— Эй, красавица! А как же судьба? Ты ж обещала — «про судьбу расскажу»!
Но та уже быстро шагала прочь. Не оборачиваясь, через плечо, бросила:
— Нет у тебя судьбы!
Объявление
Квалифицированный вурдалак очистит квартиру от клопов и других кровососущих.
Глава пятнадцатая
Души из одного гардероба
Нежданно-негаданно октябрь заблудился в календаре и не по срокам разродился самым настоящим бабьим летом. Это был праздник синего неба, желтой листвы и золотых летучих паутинок. Паутинки — золотые струны, и нежаркое, по-осеннему умудренное солнце играет на них едва слышную мелодию. Недолгая музыка бабьего лета.
Сегодня Зорин и Анабелла слушают эту мелодию, сегодня они причастны к этому празднику, они — гости у золотых паутинок, желтеющих березовых крон и жухлой, пахнущей осенью травы. Они — гости у славного Зоринского знакомца Сан Сеича.
Сан Сеич — добрый леший, обитающий в просторной бревенчатой избе с огромным, одуряюще
