«гость». — Чуть ли не в друзьях у Кортеса.
— Я не влезаю в отношения казначея и генерал-капитана, — снова уклонился от навязчивой фамильярности падре Диас.
Ватиканец мгновенно что-то переценил и тут же стал сосредоточенным и даже, пожалуй, жестким.
— Ну, а задание Ватикана вы исполнили?
— Почти, — глотнул падре Диас. — Но к отчету я пока не приступал.
— Думаю, два дня вам хватит, — сухо бросил гость и мгновенно потерял к собеседнику всякий интерес.
Падре Диас взмок и, проводив уходящего посланца Рима тоскливым взглядом, сорвал с плеч котомку, вытащил распухшую от вставок из индейской бумаги «амаль» книгу путевых записей и принялся судорожно оценивать, что из этого колоссального богатства можно включить в отчет.
«Расчеты, доказывающие, что эта земля, вопреки отредактированным «сверху» штурманским картам, — не Индия?»
— Упаси Господь!
«Странный алфавит из смеси иероглифов и слогов?»
— Нет, алфавит дикарей их вряд ли заинтересует.
«А что тогда?»
Падре Диас судорожно пролистал книгу в начало и обмер. С наслаждением копаясь в священных писаниях и гидрологических расчетах, он уже и думать об этом забыл. А главным заданием с самого начала так и оставалась нахождение способа быстрого приведения индейского народа в христианство.
Святой отец болезненно крякнул. Весь его опыт упрямо говорил одно: какое учение этому народу ни дай, он мгновенно, но по-своему его «поймет», переосмыслит и приспособит к привычному порядку вещей — с жертвами, идолами и пирамидами.
Нет, в обиходе индейцы были даже очень милыми людьми, почти кастильцами, да, и на войне вполне походили свирепостью на того же среднего, не слишком обремененного честью и грамотой кастильца. Но как только дело казалось богов и традиций, всякие стройные схемы рушились мгновенно.
Род они вели по матери, как евреи, но жили в блуде, как древние бритты; друг дружке помогали, почти как армяне, а бесстрашием и жестокостью вполне могли сравниться со скифами.
Их города превосходили разумностью все европейские, но центром каждого города был жуткий кровавый храм. Они собирали огромные, не меньше египетских, урожаи, но залогом хорошего урожая считалось вырванное из груди человека сердце.
А хуже всего было с религией. Индейские боги играли этим миром, словно с мячом, не стремясь ни спасти его, ни уничтожить, но когда приходил срок, мир все равно умирал, и тогда четыре божественных брата соревновались между собой за право заживо сгореть в костре и стать новым солнцем очередного мира. Чтобы снова играть в него, — как в мяч.
Если честно, святой отец понятия не имел, как всю эту разноцветную жизнь свести к сухому отчету и набору практических рекомендаций для грядущих вслед ему миссионеров.
Войска обеих сторон судорожно копили силы. Каждый день в лагерь Кортеса возвращались новые и новые, неосмотрительно отложившиеся племена, но точно так же каждый день пироги доставляли в Мешико тысячи новых защитников.
— Малинче! Почему ты не нападаешь?! — донимали Кортеса вожди, и особенно старый, но воинственный Ауашпицок-цин. — Чего ты ждешь?
— Жду, когда в Мешико соберутся все союзники Куа-Утемока, — честно отвечал Кортес.
— Ты хочешь драться с ними со всеми? — обомлел старый вождь. — Сразу?
— Именно, — подтвердил Кортес. — Так что пропускайте к нему всех, кто ни придет.
А когда в Мешико прошли все, кто хотел, Кортес понял, что уже победил. Потому что каждый день тысячи исполненных отваги индейцев съедали свою порцию маиса и выпивали свою порцию плохой соленой воды. А вырваться из этой клетки назад было уже невозможно: озером правили его бригантины, а на выходе с каждой прямой, как стрела, дамбы стояли пушки, сметающие каждого, кто отважится на нее ступить.
Никогда не воевавшие по таким правилам и с таким противником индейцы сами загнали себя туда, откуда нет, да, и не может быть выхода.
Когда Куа-Утемок вернулся в свои покои, на его тарелке лежала только одна маленькая рыбешка.
— Кушай, — ласково улыбнулась Пушинка. — Я сама ее для тебя поймала.
Куа-Утемок облизал сухие потрескавшиеся губы. Как только запасы еды во дворце кончились, он приказал поварам приготовить сидящих в клетках змей, орлов и ягуаров, а затем разрешил прислуге охотиться в своем огромном саду. Но у прислуги были семьи, родственники, дети родственников, и сад опустел недели за две — ни птиц на деревьях, ни рыбы в прудах.
А потом вся прислуга отпросилась воевать, и во всем огромном саду осталась лишь одна охотница и рыбачка — его жена.
— А ты сама кушала? — спросил он.
— Конечно, — рассмеялась Пушинка. — Я сегодня подстрелила из детского лука двух птиц… и вот — поймала то, что у тебя на тарелке.
Куа-Утемок вздохнул и аккуратно взял за хвостик маленькую декоративную рыбку. Бережно положил ее в рот, пожевал и понял, что проглотить не может.
— У меня не получается… — виновато улыбнулся он.
— Опять? — побледнела она.
Куа-Утемок сокрушенно мотнул головой.
— Если ты не сможешь есть, кто будет командовать нашим войском? Ты должен есть!
Куа-Утемок снова попробовал проглотить, и тут же начались рвотные позывы.
— У меня ничего не получается, — утирая выступившие слезы, пробормотал он.
— Давай сюда, — решительно приставила руку к его подбородку жена.
Куа-Утемок аккуратно вывалил языком пережеванную рыбешку, и улыбнулся. Он слабел день ото дня, но был счастлив, что боги сжалились над ним и наградили этой странной болезнью. Потому что каждый раз Пушинка жадно поедала все, а потом долго и тщательно, словно кошка, вылизывала узкую красивую ладонь.
А город тем временем голодал. Сначала жители съели всех ласточек, собак и ящериц. Затем собрали, выварили и съели всю кожу мелких, не более собаки ростом оленей, затем — лилии в дворовых прудах, а затем начали искать пауков и выщипывать еще не съеденную соседями траву…
Куа-Утемок нежно прижался к бархатной щечке Пушинки и вышел на балкон. Город — весь — был в дыму и огне, но держался. Каждую ночь сотни пирог выходили по каналам на рыбную ловлю и, отталкивая веслами плавающие трупы сородичей, закидывали сети. И каждую ночь возвращалась от силы каждая двадцатая пирога, — озеро безраздельно принадлежало умеющим ловить ветер мертвецам.
А потом наступил день, когда войска Малинче заняли окраины города. Мужчины обороняли каждый дом, каждую улицу и каждую площадь, но Малинче все гнал и гнал союзных индейцев перед собой, а когда те, своими телами прокладывали ему дорогу, приходило время мертвецов.
Первым делом они вытаскивали из домов обессилевших от голода женщин, и каждый разводил огонь, доставал свое личное клеймо и немедленно метил свою добычу, дабы никто не перепутал ее со своей. А потом чужаки забирались на немногие не разобранные плотниками крыши и терпеливо ждали, когда союзники отвоюют для них следующий двор и разберут свою долю добычи — мужчин. И снова забирали женщин и подростков.
И лишь когда они утыкались в очередной прорезавший город канал, воины Куа-Утемока получали передышку — до тех пор, пока помощники врага не разрушат ближние дома и не завалят канал битым кирпичом.
Сзади зашелестела тростниковая занавесь.
— Тлатоани!
