вопреки церковному обычаю, брит наголо, а крупный череп его целиком покрыт черными и красными узорами — точь-в-точь, как у людоедов.
— С-святой отец… — болезненно скрипнуло сзади.
— Да, — мгновенно развернулся Симон.
Подбородок солдата трясся.
— Я… хочу… вернуть ей… свободу…
Симон насторожился. Он уже чуял подвох.
— П-помоги… н-написать…
Симон замер. Двадцать восемь лет он шел по жизни так осторожно, как мог, оказывал услуги исключительно за деньги и категорически уклонялся от какой-либо помощи ближнему, — исповедь не в счет.
— П-прошу…
«Напишу и отдам судейским», — решил Симон и сорвал заплечный мешок, — времени у солдата оставалось в обрез.
Толпа недовольно заворчала, но Симон уже строчил на желтой папирусной четвертушке стандартную формулу вольной грамоты.
— Имя?
— Еле-на… — с неожиданной нежностью произнес умирающий.
Симон поджал губы. Это имя и для него значило много. Очень много.
Ираклий повернулся к Патриарху, и тот невольно подался назад: в таком состоянии императора боялись все.
— И как я узнаю, что он сказал?
Пирр не без труда выдержал многообещающий императорский взгляд.
— Я все сделаю, Ираклий. Я обещаю…
— Это — ам-ха-рец, — по слогам процедил император, — варвар. Еретик из еретиков! Ты для него — никто!
Патриарх густо покраснел и насупился.
— Он все мне расскажет, — не разжимая губ, процедил он. — Если хочешь, прямо при тебе.
Ираклий на секунду ушел в себя, кинул взгляд на потолок, словно прикидывая, появятся ли там брызги крови после этого, Бог весть, какого по счету дознания, и досадливо цокнул языком.
— Тогда не мешкай…
Чтобы подписать вольную, Симону пришлось обхватить солдата за плечи; лишь тогда умирающий сумел оторвать руку от глиняного края казнилища и кое-как поставить побежавшую через весь лист роспись.
— Господин судья! — внезапно загомонила толпа, — скажите монаху, чтобы не мешал!
Симон бросил взгляд в сторону. Судья со свитой из двух конвойных уже выбирался на площадку перед баком.
— Эй, монах!
Симон аккуратно потянул подписанный листок, дождался, когда солдат снова вцепится трясущейся рукой в край глиняной горловины, и лишь тогда поднял голову.
— Ты мешаешь людям, святой отец, — опасливо покосившись на татуированную голову, проронил судья, — а они, если ты не знаешь, имеют право на публичное поругание.
Пострадавший монах стоял рядом, но претензий не высказывал.
— Пусть приступают. Теперь можно, — кивнул Симон и протянул подписанную четвертушку судье, — это его последняя воля. Отправьте имперской почтой, прошу вас…
Судья, услышав этот спокойный, все понимающий тон из уст варвара, растерялся, принял четвертушку, а толпа счастливо загомонила и, стремясь использовать оставшееся время с толком, обступила солдата со всех сторон.
— Теперь, наверное, каешься?!
— Да… — выдохнул солдат.
— А уже поздно! — злорадно отреагировала толпа. — Ты умираешь!
— Как собака!
— Теперь будешь гореть в Тофете[3]!
В солдата начали торопливо, наперегонки плевать, и Симон, утерев рукавом попавшие на лицо мелкие брызги, натянул капюшон и двинулся прочь. Он и так уже опаздывал.
Патриарх отдал распоряжение об аресте амхарца немедленно, однако Ираклий испытывал смутное беспокойство. Нет, умом он понимал, что раздавить можно кого угодно, вот только интуиция…
— Он все расскажет… — подал голос Патриарх, но император лишь отмахнулся.
Двадцать восемь лет он удерживал Византию в равновесии и в относительном послушании: греков, сирийцев, евреев, аравитян — всех. Да, бывали сложности: ни крупные землевладельцы, ни купцы останавливаться в своих притязаниях не умели, Церковь после объявления гениального Нестория[4] еретиком трещала по швам, а урожаи падали — год от года. И, тем не менее, предчувствия близкого конца не возникало. А потом случился этот мятеж.
Три сотни ветеранов, которым чиновники империи лишь по нелепой случайности не учли какие-то льготы, вышли на Кархедон, а по пути, раззадоренные предстоящим крупным разговором с экзархом[5], ну, и в надежде пополнить запасы вина, захватили маленький придорожный монастырь.
Ираклий сокрушенно покачал головой. Такого он даже не ожидал. Монастырь, несмотря на карликовые размеры, был способен выдержать сколь угодно долгую осаду, и святых отцов просто застали врасплох. Сам этот штурм был столь же нелеп, сколь и поход и уж тем более повод, — изначальная проблема решалась одним грамотно составленным письмом в канцелярию экзарха. Но что случилось, то случилось, и уже через сутки экзарх Кархедона и отец императора — Ираклий Старый узнал, что единственная монашка, ради которой этот монастырь и содержался, исчезла.
Понятно, что он тут же выслал навстречу ветеранам втрое превышающий их число отряд, и мятежники, сообразив, что ввязались в какое-то нешуточное дело, просто разбежались по своим поместьям. Экзарх обыскал все, но Елена исчезла. Вот тогда внутри Ираклия и поселилось это ощущение катастрофы — впервые за двадцать восемь лет.
Едва Симон выбрался за пределы площади, как его окликнули.
— Эй, амхара!
Симон заинтересованно хмыкнул и приостановился. Он понимал, что позвали именно его, однако вот уже двадцать восемь лет никто не окликал Симона помимо его на той воли. Его просто не замечали.
— Ты глухой, что ли?
«И что я сделал не так?»
Перед глазами встала желтая папирусная четвертушка, и Симон яростно хлопнул себя по лбу. Он уже понял, что натворил.
«Вот, как я мог так сглупить?!»
К нему подошли двое здоровенных монахов, бесцеремонно взяли под руки, но Симон даже не сопротивлялся. Двадцать восемь лет он оказывал такие услуги исключительно за деньги, и это смывало с него все. Потому что когда люди квиты, они остаются свободными — уж, друг от друга точно.
— И что на меня нашло?
Наивный, он искренне полагал, что, отдав казенную бумагу в казенные руки, мгновенно восстановит паритет с миром и снова станет для Господа одним из многих. И не учел одного — силы предсмертной солдатской надежды. Покойнику было плевать на мир, ему было плевать на всех, кроме него, и теперь Симон стоял перед очами Всевышнего, словно голый человек на площади.
