Как бы там ни было, но, потеряв голову, по волосам плакать было бесполезно.
Дело уже сделано и переделать его нельзя. Все, что я мог сделать, это привести в порядок остатки прежнего и нового товара, обойти все, избавиться от крыс и тараканов и устроить магазин на сиднейский лад. Я придал ему красивый вид, и когда на третий день, закурив трубочку, я стоял в дверях и заглянул в магазин, а затем обернулся и, взглянув на далекие горы, увидел качающиеся кокосовые орехи и вычислил тонны копры и, увидя щеголей островитян, сообразил, какое количество ярдов ситца потребуется им на костюмы, я чувствовал, что это и есть самое настоящее место для приобретения состояния, после чего можно будет снова вернуться домой и открыть харчевню. И вот, сидя на веранде, среди чудной картины, великолепного солнца, прекрасного, здорового дела, освежающего кровь как морское купанье, я совершенно отрешился от этого и стал мечтать об Англии, этой сырой, холодной, грязной норе, где не достает света для чтения, мечтать о внешнем виде моего кабачка, стоящего на краю большой дороги с вывеской на зеленом дереве.
Так прошло утро; но когда пришел день, и ни один черт не зашел ко мне, это показалось мне странным, насколько я был знаком с туземцами других островов. Люди посмеивались над нашей фирмой и ее прекрасными станциями вообще, а над станцией Фалеза в особенности, и говорили, что все количество копры и в пятьдесят лет не окупит издержек, что мне казалось преувеличением. Но когда день миновал, а дела не было, мне стало не по себе, и в три часа пополудни я пошел побродить, чтобы рассеяться.
На лужайке я увидел белого человека в рясе, в котором, по лицу и по костюму, я узнал священника. По наружности он был добродушный малый, седоватый и такой грязный, что им можно было писать на листе белой бумаги.
— Добрый день, — поздоровался я.
Он ответил на туземном языке.
— Вы по-английски не говорите? — спросил я.
— Я говорю по-французски, — ответил он.
— Очень жаль, но я тут ничего не могу сделать, — сказал я.
Он заговорил сначала по-французски, потом по-туземному, что, по его мнению, было удобнее. Я понял, что он не просто тратит со мною время, а хочет мне что-то сообщить. Я с трудом понимал его. Я слышал имена Адамса, Кэза, Рендоля — последнее чаще всего — слово 'яд' или что-то в этом роде и очень часто повторяемое туземное слово. Идя домой, я все время твердил его.
— Что значит 'фуси-оки'? — спросил я Умэ, повторив приблизительно это слово.
— Убивать, — сказала она.
— Черт возьми! Слышала ты, что Кэз отравил Джонни Адамса?
— Это всякому известно, — ответила Умэ презрительно. — Дал ему белый песок, гадкий песок. У него есть еще бутылка. Положим, он дает вам джин, вы его не берите.
Я слышал столько историй в таком же духе и на других островах, с белым порошком во главе, что не придал им значения, а чтобы разузнать подробности, прошел к Рендолю и в дверях увидел Кэза, чистящего ружья.
— Хороша здесь охота? — спросил я.
— Первый сорт. Лес полон всевозможными птицами. Хорошо, кабы было столько копры, — сказал он, как мне показалось, лукаво, — но здесь, кажется, совсем делать нечего.
Я мог видеть в магазине негра, подающего что-то покупателю.
— Однако, это похоже на дело, — сказал я.
— Это первая продажа за три недели, — возразил он.
— Может ли быть? — спросил я. — Три недели? Толкуйте!
— Если вы мне не верите, — сказал он несколько резко, — можете пойти посмотреть в кладовую, она в настоящее время наполовину пуста.
— Мне от этого лучше не будет. Я могу сказать, что вчера она могла быть совсем пуста.
— Это верно, — усмехнулся он.
— Кстати! Что за человек священник? — спросил я. — Кажется, он доброжелательный на вид.
На это Кэз захохотал громко.
— А, теперь я понимаю, что вас тревожит! — сказал он. — К вам заходил Галюшэ.
Его большей частью называли отец Галош [3], но Кэз всегда применял к этому имени французскую игру слов, и это было лишней причиной, почему мы считали его выше обыкновенного смертного.
— Да, я его видел, — ответил я, — и узнал, что он не высокого мнения о вашем капитане Рендоле.
— О, да! Ссора из-за бедного Адамса, — сказал Кэз. — В день его смерти зашел Бенкомб. Встречались вы с Бенкомбом?
Я сказал 'нет'.
— Бенкомб — врач, — засмеялся Кэз. — Ну-с, так вот Бенкомб забил себе в голову, что, так как духовенства здесь, кроме канакских пасторов, не имеется, то мы должны позвать отца Галюшэ, чтобы он исповедовал и причастил старика. Для меня это было, понимаете, безразлично, но я сказал, что нужно, на мой взгляд, спросить мнение Адамса. Он с безумным видом кричал о 'потопленной копре'. 'Послушайте, — говорю я, — вы очень больны. Хотите видеть Калошу?' Он приподнялся на локте. 'Позовите, — говорит, — священника! Позовите священника! Нн дайте мне умереть, как собаке!' Он сказал это горячо, будто в жару, но довольно осмысленно. Возражать на это было бы странно, и мы послали к Галюшэ узнать, не желает ли он пожаловать. Он, конечно, пожелал и при одной мысли об этом подскочил в своем грязном белье. Мы все устроили без папы, а папа ревностный баптист и находил, что к папистам обращаться не следует. Он взял да двери-то и запер. Бенкомб обозвал его ханжою. Я думал, знаете, что с ним будет припадок от злости. 'Как, это я-то ханжа? — кричит. — До чего я дожил. Приходится выслушивать такие вещи от бездельника, подобного вам!' Он бросился на Бенкомба, и мне пришлось их разнимать. Посередине лежит в забытьи Адамс и бредит, как сумасшедший, насчет копры. Как сцена, это было очень интересно, и меня разобрал смех. Вдруг Адамс сел, прижал руки к груди и отправился в страну ужасов. Тяжелая смерть была у Джона Адамса, — сказал Кэз, сразу нахмурясь.
— А что сделалось со священником? — спросил я.
— Со священником? — сказал Кэз. — О, он стучался в дверь, сзывал туземцев, чтобы вломиться в дом, кричал во все горло, что он хочет спасти душу и прочее. Страшно бесновался священник. Но что поделаешь? Джонни ускользнул от его уз; исчез Джонни с базара, и обрядная возня была совершенно упразднена. Затем до Рендоля дошел слух, что священник молится на могиле Джонни. Папа был здорово пьян, забрал дубину и отправился прямо к могиле, где стоял на коленях Галош, окруженный толпою глазеющих туземцев. Вам не верится, чтобы папа интересовался чем-нибудь, кроме спиртных напитков, но он и священник дрались целых два часа, швыряя друг друга по-туземному, и Галош, повалив папа, каждый раз отделывал его дубинкой. Такой забавы в Фалезе никогда не бывало. Кончилось это тем, что капитана Рендоля свалил припадок или удар, а священник убрался восвояси. Но то был самый сердитый священник, о каких вы когда-либо слышали, и пожаловался старшинам на оскорбление — как он это называл. Жалобы не приняли во внимание, потому что у нас все старшины протестанты, а так как он надоедал относительно собраний по поводу школ, то они были рады утереть ему нос. Тогда он начал клясться, что старый Рендоль дал Адамсу яду или что-то в этом роде; а теперь оба они при встречах скалятся друг на друга как павианы.
Он рассказал эту историю с самым естественным видом человека, который любит позабавиться, но когда я теперь, много времени спустя, припоминаю его рассказ, он мне кажется гнусным. Кэз никогда не корчил из себя человека мягкого, он старался казаться прямым, честным, откровенным и, по правде сказать, окончательно сбил меня с толку.
Вернувшись домой, я спросил Умэ, 'попи' ли она? (так называют туземцы католиков).
— Э ле аи! — отвечала она. Для выразительности отрицания она прибегала всегда к туземному языку. — Нехорошие попи! — добавила она.
Тогда я расспросил ее об Адамсе и священнике, и она передала мне, по-своему, почти тот же самый рассказ. Я не особенно подвинулся в сведениях, но в общем склонен был считать основой дела ссору относительно таинства, а отравление — одним разговором.
