— Дорогие мои друзья, — сказал он, наконец, — делайте с моими деньгами все, что хотите. Я все передаю в ваши руки. Дайте мне только успокоиться.
Мы с радостью отошли от него. Бросив около двери последний взгляд, я видел, как он положил большую Библию на колени и дрожащими руками надевал очки, чтобы приступить к чтению.
ГЛАВА VII
Повествует о том, как в окне павильона раздалось одно страшное слово
Воспоминание о том, что произошло после полудня, навсегда запечатлелось в моем мозгу. Норсмаур и я были убеждены в неминуемости атаки, и, будь в нашей власти повлиять на ход обстоятельств, мы сами ускорили бы развязку критического положения. Самое худшее, что могло бы случиться, это то, что нас захватили бы врасплох, и, однако, трудно было себе представить более невыносимое состояние, чем отсрочка этой развязки. Я пробовал было читать. Хотя я никогда, что называется, не глотал книг, все же очень много читал. Однако в этот день все книги, за которые я только брался, казались мне неодолимо скучными. Даже разговор не клеился, а часы все шли да шли. То и дело Норсмаур или я подходили к окнам и долго озирали дюны или с трепетом прислушивались к шуму извне. Однако ничто не обнаруживало присутствия наших врагов.
Мы несколько раз возвращались к обсуждению моего предложения отдать итальянцам деньги. Разумеется, при большем хладнокровии мы признали бы этот план совсем не умным, но в нашем волнении это показалось последним средством к спасению, и план был окончательно принят.
Деньги состояли частью из звонкой монеты, частью из ассигнаций, были и аккредитивы на имя некоего Джемса Грегори. Мы их собрали, пересчитали, заключили в денежную сумку, принадлежавшую Норсмауру, и составили на итальянском языке письмо с нужными объяснениями. Письмо было подписано нами обоими и содержало клятвенное уверение, что у Хедльстона после банкротства не осталось никаких денег, кроме тех, которые мы добровольно передаем. Это был самый сумасшедший поступок двух человек, думавших, что они обладают здравым умом. В самом деле, сумка могла попасть не в те руки, для которых была предназначена, и тогда не только пропали бы деньги, но мы документально были бы изобличены в преступлении, совершенном не нами. Но, как я уже сказал, никто из нас не в состоянии был хладнокровно разобраться в этой ужасной путанице, и, хорошо ли или худо, мы жаждали только скорее покончить с делом. К тому же мы были убеждены, что все холмы на дюнах наполнены шпионами, следившими за всеми нашими движениями, и потому наше появление вместе с сумкой могло привести к переговорам, быть может, даже к компромиссу.
Было около трех, когда мы вышли из павильона. Дождь перестал, и солнце светило уже приветливо. Никогда чайки так близко не подлетали к дому и не выказывали так мало боязни человеческих существ. У самого порога одна из них чуть не задела наших голов, дикий ее крик раздался прямо в моем ухе.
— Это для нас плохая примета, — сказал Норсмаур, который, подобно почти всем свободомыслящим, далеко не свободен был от суеверий, — чайки предчувстуют, что мы оба будем убиты.
Я сделал ему легкое возражение, но лишь наполовину искреннее, так как это обстоятельство и на меня повлияло удручающим образом.
Перед домом, саженях в двух, была полоска газона, на нее я положил сумку с деньгами, а Норсмаур махал белым платком над головой, чтобы обратить внимание врага. Никто, однако, не показался. Мы тогда стали кричать по-итальянски, что являемся посредниками, но, кроме шума морского прибоя и крика чаек, тишина ничем не нарушалась. Это молчание угнетало душу. Я посмотрел на Норсмаура, он был необыкновенно бледен и нервно поворачивался во все стороны, точно боялся, что враг успеет проскользнуть в дверь павильона.
— Боже мой, — шепнул он мне, — это уж слишком!
Я отвечал тем же шепотом:
— А вдруг они все ушли?
— Посмотрите туда, — возразил он, указывая поворотом головы на подозрительное место.
Я взглянул в том направлении. В северной части леса, над деревьями, вздымался легкий дымок, совершенно отчетливо видный.
— Норсмаур, — мы продолжали переговариваться шепотом, — невозможно, чтобы это продолжалось. Если уж погибать, то пусть это произойдет скорее. Оставайтесь тут караулить павильон, а я пойду вперед и, будьте уверены, доберусь до их лагеря.
Прищурив глаза и еще раз посмотрев кругом, он кивком головы выразил свое согласие.
Сердце мое билось как молоток, когда я быстро шел к лесу. Поначалу я чувствовал озноб и холод, теперь тело мое точно горело. Дорога была страшно неровная, на каждом шагу могли бы оказаться сотни людей, скрытых за кустами и холмами. Мне пригодилось прежнее знание местности, я мог выбрать дорогу по наиболее высоким холмам, откуда еще издали легко усмотреть врага. Скоро я был вознагражден за свою предусмотрительность. Взойдя на холм, несколько возвышавшийся над остальной местностью, я увидел саженях в двадцати пяти, человека, который, низко согнувшись, старался быстро пробежать по дну оврага. Очевидно, я открыл одного из шпионов в его засаде. Тотчас я окликнул его по-английски и по-итальянски, он же, заметив, что скрываться дальше бесполезно, выскочил из оврага и стрелой побежал по направлению к лесу.
Разумеется, я в погоню не пустился. Я узнал то, что нам было нужно, а именно, что за нами следят, и павильон в осаде, поэтому я поспешил обратно кратчайшим путем к месту, где ожидал меня Норсмаур с денежной сумкой. Он был еще бледнее прежнего, голос его дрожал.
— Могли вы рассмотреть на кого он похож?
— Я видел только его спину.
— Знаете, Франк, войдем в дом. Я совсем не трус, но мне невмоготу здесь оставаться! — проговорил он страстным шепотом.
Вокруг павильона все было тихо, и солнце мягко сияло перед закатом. Даже чайки описывали свои круги на большем расстоянии и опускались на песчаные холмы берега около бухты. Эта тишина, однако, производила более устрашающее впечатление, чем целый полк солдат с заряженным оружием, и только когда мы плотно забаррикадировали дверь, я почувствовал некоторое облегчение, и у меня прояснилось сознание. Мы с Норсмауром обменялись быстрым взглядом, и я думаю, что каждый из нас был поражен бледностью и расстроенным видом другого.
— Вы были правы, — сказал я, — все погибло! Дайте руку, старый товарищ, на прощание.
— О да, — воскликнул он, — пожмем друг другу руки, но помните, — я не хочу хитрить. Если, благодаря какому-нибудь невозможному случаю мы избавимся от этой опасности, я опять ваш враг и… тогда берегитесь!
— Ну, это уже старо, — ответил я, — и, пожалуй, надоело.
Норсмаур был точно поражен моим ответом, он молча подошел к лестнице и остановился.
— Вы меня не понимаете, — сказал он, — я не обманщик и сам оберегаю себя, вот и все. Это, может быть, и старо, и надоело вам, мистер Кассилис, но это мне совершенно все равно. Я говорю то, что мне нравится, а не то, что вам может казаться приятно или неприятно для вас. Подите лучше наверх и поухаживайте за девицей, пока еще есть время. Что же меня касается, я здесь останусь.
— И я останусь с вами, — заявил я, — неужто вы думаете, что я позволю себе воспользоваться каким-либо запретным плодом, хотя бы и с вашего разрешения?
— Франк, — ответил он с улыбкой, — это просто несчастье, что вы такой осел… Казалось бы, у вас есть все, чтобы быть человеком. Я только потом буду вашим врагом, а теперь вы совершенно напрасно стараетесь меня раздразнить и вывести из себя. А знаете ли вы, — продолжал он уже мягким голосом, — ведь мы с вами два самых несчастных человека в Англии. Мы дожили до тридцатипятилетнего возраста, нет у нас жены, нет ребенка, нет никого, о ком бы заботиться, для кого, для чего жить. Бедные, жалкие мы черти! И вот теперь оба сцепились из-за девушки! Как будто их мало в Соединенном Королевстве — несколько миллионов! Ах, Франк, Франк, от всей души жалею того из нас, кто — я или вы — потеряет в этой игре. Как это говорится в писании — лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов и потопили
