— Мой мальчик, — сказал полковник, словно очнувшись, прищурился и посмотрел на меня с сомнением, — а вам это и в самом деле по средствам?
Я заверил его, что могу себе это позволить.
— Тогда благодарю вас, я совсем окоченел.
Он выпил коньяку, и лицо его чуть порозовело.
— Еще раз благодарю, — сказал он. — Славно согревает.
Я жестом пригласил майора угощаться, и он налил себе щедрой рукой и потом все утро то с извинениями, то и вовсе безо всяких околичностей прикладывался к бутылке, так что нам еще не подали обеда, а коньяку уже осталось на донышке. Кушанья оказались именно такими, как он предсказывал: говядина, вареные овощи, картофель, горчица в чайной чашке и пиво в коричневом расписном кувшине, на котором были изображены лошади и охотники, гончие псы и лиса, а посреди всего этого в завитом парике восседал гигантский Джон Буль — точная копия Фенна — и курил трубку. Пиво было хорошее, но на вкус майора недостаточно хорошее, он подливал в него коньяк — при простуде это полезно, объяснял он, — и на сие целебное снадобье ушло то немногое, что еще оставалось в бутылке. Майор не уставал напоминать мне, что бутылка пуста, многозначительно угощал меня последними каплями, подбрасывал бутылку в воздух, проделывал с нею всяческие фокусы и, наконец, истощив свою изобретательность и видя, что я остаюсь глух к его намекам, заказал другую бутылку и сам за нее заплатил.
Что же до полковника, он ничего не ел, сидел погруженный в свои мысли и лишь изредка выходил из задумчивости и начинал сознавать, где он и что от него требуется. При этом он всякий раз бывал так благодарен и учтив, что совсем меня покорил.
— Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье! — говорил он. — Мы с майором проделали очень трудный переход этой ночью, и я положительно был уверен, что не смогу проглотить ни куска, но вам так удачно пришла в голову мысль о коньяке, он воскресил меня, просто воскресил.
И старик с искренним удовольствием принимался за еду, отрезал кусок говядины, но, еще не успев ее проглотить, забывал обед и своих спутников, забывал про то, где он находится, и про то, что он беглый пленник, и вновь его взору являлась умирающая во Франции дочь. Мне так тяжко было смотреть на этого больного, усталого, безмерно измученного старика, который и сам-то, по моему разумению, одной ногой уже стоял в могиле и, однако, неотступно думал о своем горе, что кусок не шел мне в горло. Казалось, просто грешно наслаждаться трапезой, сидя за одним столом с этим несчастным отцом, — была в этом неделикатность, вызывающая грубость, присущая молодости, и хотя я уже попривык к простой и безвкусной английской кухне, но, как и полковник, едва притронулся к еде. Только мы отобедали, его поборол глубокий сон, скорее, даже беспамятство; он бессильно простерся на тюфяке, дыхания почти не было заметно, и казалось, жизнь в нем еле теплится. И вот мы с майором остались за столом одни. Не думайте, что наш tête-à-tête был долог, зато ему нельзя было отказать в оживленности. Майор пил, как беспробудный пьяница или как заправский англичанин: он кричал, стучал по столу кулаком, во все горло распевал песни, затевал ссору, вновь мирился и наконец надумал пошвырять в окно тарелки, но к тому времени подвиг сей был ему уже не по силам. В партии беглецов, обреченных ни на миг не забывать об осторожности, никогда еще не случалось столь шумного веселья, и под весь этот шум полковник спал сном младенца. Видя, что майор продвинулся столь далеко и его уже не остановишь, я решил получить с паршивой овцы хоть шерсти клок! Я опять и опять подливал ему вина, подстегивал его все новыми тостами, и куда скорее, чем я смел надеяться, он залепетал что-то бессвязное и стал клевать носом. С упрямством всех пьянчуг он нипочем не желал лечь на один из тюфяков в углу, пока я не растянусь на другом. Но этой комедии скоро пришел конец: майор уснул сном праведника, и по комнате разнесся такой заливистый, богатырский храп, точно заиграли военные трубы, а я поднялся и стал, как мог, коротать томительно скучный день.
Ночью я выспался в хорошей постели, так что сейчас сон не приходил мне на помощь, и мне только и оставалось шагать из угла в угол, поддерживать огонь в камине да раздумывать над своим положением. Я сравнил вчерашний день с нынешним: безопасность, комфорт, веселье, удовольствие бодро шагать под открытым небом, приветливые гостиницы — все то, что было к моим услугам вчера, — и скука, тревога и неудобства нынче.
Я вспомнил, что сейчас я во власти негодяя Фенна, чье безмерное вероломство мне уже известно, а вот как далеко его может завести мстительность, еще неясно. Я подумал, что ночи напролет мне придется трястись в запертой, крытой повозке, а днем томиться в бог весть каких тайных убежищах, и мужество изменило мне; я сам не знал, уж не лучше ли сбежать отсюда, пока не поздно, и продолжать путь по- прежнему в одиночку. Но полковник преграждал мне дорогу! Я был едва знаком с ним, но успел понять, что он детски доверчив и принадлежит к тем наивным обходительным натурам, которые, как мне кажется, встречаются лишь среди старых вояк да стариков священников, и что годы и несчастье сломили его. Как мог я покинуть его в беде, оставить наедине с себялюбивым молодчиком, что храпел сейчас на соседнем тюфяке! «Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье!» — вновь прозвучал у меня в ушах голос старика и остановил меня. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в своей жизни совсем немного поступков, которые радовали бы меня более, чем то, что я внял этому зову.
Было, должно, быть, часов около четырех, дождь перестал, и на небе с каким-то зимним великолепием разгорелся закат, как вдруг, перебив ход моих мыслей, во двор въехала двуколка с двумя седоками. То были, вероятно, фермеры, живущие по соседству, — рослые, здоровенные малые в плащах и высоких сапогах; когда они приехали, лица у них уже горели от выпитого вина, а уезжали они пьяные в стельку. Они долго сидели с Берчелом в кухне — и все это время без роздыха пили, горланили песни, и их разудалое веселье составляло мне своего рода компанию. Свечерело, огонь в камине запылал ярче, на деревянных панелях стен плясали и отражались красноватые блики. Свет в наших окнах виден был, наверно, не только с дороги, о которой упоминал Фенн, но и со двора, где дожидалась своих хозяев фермерская двуколка. В глубине комнаты, озаренной пламенем камина, спали мои спутники — один беззвучно, другой назойливо-шумно, один воплощение смерти, другой — опьянения. И не диво, что меня так и подмывало присоединиться к хору, доносящемуся из кухни; и так безгранична была одолевавшая меня скука, так нестерпимо ожидание, что я с трудом удерживался то от смеха, то едва ли не от слез.
Наконец часов, должно быть, в шесть громкоголосые менестрели вышли во двор: впереди, освещая путь фонарем, шагал Фенн, а за ним, поминутно спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом, его гости. Они шумно вскарабкались в свою двуколку, один тряхнул вожжами, и тьма поглотила их так внезапно, так внезапно замолкли их голоса, что это было похоже на чудо. Я знаю, сама судьба оберегает пьяных, правит за них лошадьми и хранит их от всяческих бед, и уж, конечно, с этой двуколкой у нее было немало хлопот! Отъезжавший экипаж рванулся с места так резко, что Фенн, вскрикнув, едва успел отдернуть ногу из-под колес; потом он поворотился и нетвердыми шагами, размахивая фонарем, двинулся в глубь двора. Там, в распахнутых дверях каретного сарая, все тот же лохматый парень уже вытаскивал во двор крытую повозку. Если я хотел поговорить с нашим хозяином наедине, медлить было нельзя, другого случая могло не представиться.
Ощупью спустился я по лестнице и подошел к нему, когда он светил вознице фонарем и следил, как тот запрягает лошадей.
— Скоро мы с вами распрощаемся, — сказал я ему, — и я буду вам признателен, если вы накажете своему слуге подвезти меня как можно ближе к Данстейблу. Я решил ехать с нашими друзьями полковником Иксом и майором Игреком, а в окрестностях Данстейбла сойду: меня туда призывают неотложные дела.
К моему облегчению, он тот же час об этом распорядился, причем после выпивки, казалось, он сделался еще подобострастней и угодливей.
Глава XIV. Странствия в крытой повозке
Попутчики мои поднялись с трудом. Несчастный старик полковник делал все, точно во сне, решительно ничего не слышал, однако неизменно был до крайности учтив; с майора же еще не сошел хмель, и он был пьяно-плаксив. Мы выпили у камелька по чашке горячего чаю и, точно преступники,
