огней?» И теперь уж он сам был похож на побежденного — какой-то пришибленный, растерянный. Он не стал бороться, уступил. Раньше, бывало, сожмет кулаки, а теперь вяло поглаживал ладонью стекло на письменном столе. Но потом все-таки сжал кулаки и сказал, поглядывая на Альсида: «Вы, коммунисты, самые коварные! Вы выступаете против плана Маршалла. Что ж, и мы ему сопротивляемся, а вы в это время забастовки устраиваете, всаживаете нам нож в спину». Альсид не нашелся сразу, что и ответить. Он очень любит читать парламентские отчеты в «Журналь офисьель», когда попадется номер; ищет там остроумные и меткие ответы Жака Дюкло в Национальном собрании и восклицает: «Ах, молодчина Жак!» А в зубах у него постоянно зажата трубка, как у Бенуа Фрашона[8]… Товарищи не могут себе и представить Альсида без этой трубки и без этих возгласов: «Молодчина Жак! Ну и задал же он им! Да, он за словом в карман не полезет! И как-то у него все получается быстро, само собой! Ну и молодчина Жак!» Но все-таки Альсид растерялся перед Бланом. Тем более, что у старика был жалкий вид, как будто он просил пощады. Хотя он и стал порядочной сволочью, Альсиду вспомнилось давнее время, когда он работал у Блана в маленькой мастерской и двадцатипятилетний хозяин, ровесник Альсида, приходил подсобить рабочим и, в общем, был неплохим парнем. Альсид ответил, лишь бы что-нибудь сказать: «Я пришел не как коммунист, а как профсоюзный делегат». Блан, конечно, пожал плечами. Ответ Альсид нашел только, когда отчитывался перед рабочими о результатах переговоров с хозяином. Просто удивительно, до чего правильные мысли и слова приходят в голову, когда ты стоишь перед товарищами и стараешься ответить на вопросы, которые читаешь в глазах. Уж одни их внимательные глаза подскажут тебе верный ответ.
— Мы против плана Маршалла, но это вовсе не значит, что мы похороним наши требования. Блан говорит: «Я между двух огней», — так пусть борется против зловредного огня и пусть знает: пожар можно погасить хорошим встречным огнем. До войны он вывозил свои подъемные механизмы за границу, а теперь ему не дают вывозить. Это для него зарез. Верно. Но нечего ему из-за этого нападать на нас. Наоборот. Если Блан хочет, чтобы к его требованиям отнеслись серьезно, хочет добиться успеха, ему надо опираться именно на нас. То же самое и с заказами. У него отбирают заказы и передают их за границу — в Америку или в Германию. А мы разве виноваты? Тут мы рады ему помочь, дело-то идет и о куске хлеба для рабочего. И уж тем более мы должны бороться против нищенского существования, на которое нас обрекают. А если сидеть сложа руки, все пропадет — мы, тем самым, снимем все препятствия, откроем путь врагу, и все будет только ухудшаться: будут закрываться все новые заводы, будет увеличиваться конкуренция — и американцев и их подручных, заводчиков Западной Германии. Может быть, хозяину и невдомек, что рабочие, требуя повышения заработной платы, защищают также и его завод, а нам это совершенно ясно — правда, товарищи?
В ответ на эту остроумно и правильно высказанную мысль все рассмеялись и захлопали в ладоши. Но когда аплодисменты стихли, Венсан Барон…
— …У меня уже был однажды разговор с Венсаном, — продолжает Альсид, переходя из коридора в кабинет секретаря секции, где должно происходить собрание. — В начале сорок девятого года мне показалось — фальшивит Венсан Барон, нет в нем гордости, что он коммунист, признается в этом только в крайнем случае. А в этот раз…
…А в этот раз Венсан Барон, стоявший рядом с Альсидом, тихо сказал ему:
— По-моему, на профсоюзном собрании незачем было передавать то, что хозяин сказал тебе как коммунисту. Здесь есть социалисты, им это может не понравиться.
— Еще что! — возмутился Альсид. — Хозяин именно так и сказал. Чего же мне скрывать? Пусть рабочие знают, что как только начинается борьба — хозяева сразу видят в ней организующую роль партии. Мы этим должны гордиться.
— Но социалисты…
— Что «социалисты»? Среди них многие это признают. Ты, видно, не знаешь… Хотя они и остаются еще в своей партии, а все-таки жалеют, что враг — и с каких уже пор!.. — не оказывает ей такой чести. Нельзя считать, будто все некоммунисты ненавидят нашу партию…
— Ясно.
— Ясно-то ясно. А вот плохо, что некоторые товарищи, вроде тебя, во всем сомневаются.
Удивительное дело — воспоминания. Потянешь за ниточку — и пошло! Большой клубок размотаешь… Ты успел сказать о Венсане какие-нибудь две фразы, а тебе уж столько всего вспомнилось, что, будь у тебя время, можно бы целую книгу написать. Правда, о таких вещах в книгах не пишут…
Ну, ладно, значит так: старик передает дело, и между братьями, как водится, идет борьба за власть. Блан теперь жалеет — зачем он предоставил сыновьям свободу действий, понадеявшись, что молодежь скорее, чем он, найдет выход из затруднительного положения, в котором находится завод. Братья друг на друга не похожи, как день и ночь… И каждый по-своему норовит: один тянет вправо, а другой влево. Старик не решается вмешиваться — знает, что старший нагрубит ему и начнет обвинять в пристрастии к младшему и будет прав. А если Фредерику дать волю, он пустит все капиталы на биржевую игру — хлопот меньше! Или же свяжется с американцами, а это страшновато — начнется хорошо, чем кончится — неизвестно. Алекс — другое дело. Образованный, толковый парень… Пожалуй, даже способнее отца. У него и технические знания, и политический кругозор. Мировой рынок — рынок сырья и рынок сбыта — знает, как свои пять пальцев. К несчастью, именно оттого, что он знает положение на рынке, у него подчас опускаются руки, и он говорит: «Я скован, блокирован, бессилен». С одной стороны — железный занавес, полный запрет вести дела, с кем тебе выгодно. С другой — повсюду натыкаешься на американцев, даже во Франции, да и немецкая конкуренция всё увеличивается. Но Алекс пробует найти выход. Серьезный парень, пожалуй, даже слишком серьезный. Очень осторожный, как и подобает промышленнику в такой период, и вместе с тем строит широкие планы, хочет расширить производство, наладить отношения с рабочими. Правда, старику Блану его замыслы кажутся иногда несбыточными, но как знать — нынче во всем прогресс, надо посмотреть, что получится на практике. Не жалко, конечно, потратить время и усилия и постараться изменить обстановку и настроение рабочих — пусть они будут довольны, меньше предъявляют требований к хозяину и лучше работают. До сих пор говорилось: время — деньги. Теперь можно к этому добавить: настроение, обстановка — тоже деньги. И уж во всяком случае планы Алекса менее рискованны, чем всякие выдумки Фрэдэ.
Отношения между братьями все обостряются. В кабинете, отведенном для их совместной работы, Фредерик появляется только для того, чтобы обругать Алекса. Однажды у наследников чуть не дошло до драки, и разнимать пришлось рабочим — их было трое, и среди них Альсид. Они пришли по поручению всех рабочих завода для переговоров с дирекцией. «И надо же было! Явились как раз в такую минуту! Как будто учуяли, где у нас слабое место, и решили этим воспользоваться», — подумал Блан. Фрэдэ гораздо сильнее Алекса, однако Алекс всегда давал брату отпор и ни в чем ему не уступал. Упрямством и энергией он пошел в отца. Даже если бы Фрэдэ налетел на него с кулаками, еще не известно, кто победил бы, — тут ведь не только сила решает… Но старший уверен в своем преимуществе. Он кричал: «Заморыш! Вот скину с твоего носа очки и так тебя отделаю, что своих не узнаешь! Искры из глаз посыплются. Да еще напоследок отшлепаю, как мальчишку!..» После этого скандала старик Блан набрался духа и решил вмешаться. Разыгралась ужасная сцена объяснения с сыновьями — точнее, с родным сыном и тем, другим. В результате Фредерик больше не появляется на заводе. По-видимому, ему в чем-то уступили — только оставь все заводские дела Алексу. И молодой хозяин сразу же ввел на производстве свои порядки.
Как уже было сказано, старика Блана рабочие видели очень редко. Алекс же не вылезает из цехов и разыгрывает из себя доброго хозяина. С трудом, но удерживается от соблазна украдкой последить за рабочими. И говорит всем: «Даже те, кто сейчас ленится, плохо работает, через год поймут, что? я хочу сделать, и перейдут на мою сторону. Вы сами увидите, насколько повышение производительности выгодно и для вас…» Алекс подделывается в разговорах к рабочим, никогда им не противоречит. «Конечно, — заявляет он, — рабочие вправе иметь свои собственные убеждения. Я, слава богу, еще не сошел с ума и не жду, чтобы вы изменили эти убеждения, а просто хочу попытаться улучшить вместе с вами дела на заводе». И у этого самого Алекса даже какое-то странное отношение ко Всеобщей конфедерации труда. На зароде три четверти рабочих поддерживают Конфедерацию, и решительно у всех симпатии на ее стороне, за исключением десятка членов профсоюзов, которые входят в ФУ и в ФКТХ[9]
