парни. Их можно понять. Они хотели сегодня ринуться в бой одни, не дожидаясь остальных, тех, кому надо было еще все растолковывать. Пришлось им доказывать, что лучше выступить на час позже, но всем вместе. Ну и досталось же Рубо, когда он им это сказал! Коммунисты не хотели его слушать и посылали к чорту, пока я не пришел ему на помощь. Кошмар какой-то!
— Понятно, но это вовсе не значит, что они действовали из плохих побуждений, — объясняет Анри.
Чудно? все-таки, — шевелишь губами, говоришь какие-то слова, а сам думаешь совсем о другом. Особенно Анри, он все время настороже. Голова усиленно работает: что-то сейчас произойдет, что надо будет предпринять? И все же они продолжают разговаривать и не могут остановиться. Они сейчас должны говорить, все равно о чем, хотя бы даже о пустяках. Наверное, разговаривают не они, а нервы — так курица продолжает хлопать крыльями после того, как ей отрубили голову…
— Такие ребята мне напоминают некоторых супругов, — вставляет Робер, не проронивший ни слова с тех пор, как они вышли из «Глотки». — Сначала дерутся, не помня себя, а потом подсчитывают убытки.
— А все-таки горячие люди нужны, и хорошо, что они у нас есть! — возражает Папильон.
Поль и Анри — они идут между Папильоном и Робером, Брасар впереди — обмениваются многозначительным взглядом. Поль все время молчит. Он попал в непривычную для него обстановку, как он сам это сказал, и сейчас ко всему приглядывается и прислушивается…
— Впереди, кажется, Рубо, — узнает Анри. — За ним несут профсоюзное знамя.
— Он самый, — подтверждает Брасар.
Расстояние между группой Анри и демонстрантами все уменьшается — и те и другие прибавили шагу.
До колонны осталось метров двадцать. В рядах демонстрантов воцаряется какое-то странное молчание: так бывает, когда кончат петь одну песню и еще не запоют следующую или после того как выкрикнут очередной лозунг. Слышен только ритмичный шум шагов по мерзлому асфальту. Еще издали демонстранты узнали Анри и показывают на него друг другу.
Группа докеров подходит к голове колонны, и в ответ на их «гип, гип, ура!» раздаются дружные возгласы… Металлисты приветствуют докеров:
— Ура! Ура!
— Привет! — здоровается Рубо с Анри и, обращаясь к Роберу, добавляет: — Как хорошо, что вы с нами!
— Е-дин-ство дей-ствий! Е-дин-ство дей-ствий! — кричат металлисты.
Для них сейчас важно не то, что Анри, Брасар и Робер занимаются профсоюзной и другой работой, а то, что они коммунисты. Рубо не коммунист, и это тоже всем известно. Призыв к единству, как огонь, охватывает ряд за рядом, разжигая яркое пламя и согревая всю эту сплоченную массу людей. Неплохо погреться в такую погоду!..
— Е-дин-ство дей-ствий! Е-дин-ство дей-ствий! — скандируют демонстранты.
Докеры и Рубо вместе со всеми скандируют эти слова. Рубо все же пытается объяснить, что он не это единство имел в виду. Ему давно понятно и ясно: дело не в том, коммунист ты, или социалист, или католик… Он хотел сказать: «Хорошо, что вы, руководители докеров, с нами, металлистами!»
Поэтому он говорит:
— Ведь войну ведут не между профессиями, правда?
— Да, теперь мы не повторим ошибок сорок седьмого года, — отвечает Папильон.
Папильон не совсем верно понял Рубо, ему показалось, что тот хотел сказать: нельзя вести войну между разными профессиями. И Папильон вспомнил зиму сорок седьмого года. Тогда по всей стране прокатилась волна забастовок в знак солидарности с бастующими шахтерами. В городе тоже было решено провести всеобщую забастовку. Но тут допустили ряд оплошностей: не учли обстановку, да и не всегда подкрепляли забастовку солидарности экономическими требованиями рабочих. Докеры, — те поднялись все до единого, а вот с рабочими на верфи дело пошло хуже, тем более что у них долгое время в руководстве профсоюзом сидели реформисты. Груз прошлых ошибок сразу сказался, возникли всевозможные трудности. Рабочие заявляли, что все эти забастовки только игра в бирюльки. Правда, многое потом объяснилось: бывший секретарь профсоюза металлистов переметнулся в «Форс увриер». Но это повредило не столько ВКТ, сколько ему самому. Тем более, что массы за ним не пошли. Но, к сожалению, многие рабочие, как часто бывает в таких случаях, вообще остались вне профсоюза… Словом, тогда, на третий день забастовки, половина бастовавших в городе вернулась на работу, часть была готова последовать за ними, и только докеры перед лицом трудностей проявили еще большее упорство и боролись еще ожесточеннее…
Но тут-то они и натворили глупостей, хотя им казалось, что они поступают правильно. Они явились на верфь, чтобы добиться продолжения забастовки. Там, как и можно было предвидеть, произошло несколько мелких стычек, которые вскоре приняли массовый характер. В пылу драки никто из докеров не сообразил, что не может быть такого количества желтых — чуть ли не половина всех рабочих, — тем более на крупном предприятии… Но в этот момент мало кто способен был здраво рассуждать. Слишком все были возбуждены. Разве в подобные минуты понимаешь, что делаешь? Кто был зачинщиком — неизвестно. Может быть, и провокатор. В сарае были подвешены велосипеды рабочих. Ах так! Пусть тогда думают, на чем завтра добираться на работу! Докеры кинулись в сарай — и в одну секунду велосипеды были превращены в груду железного лома… Сама верфь тоже пострадала. Да и у людей вид был подходящий: как у докеров, так и у металлистов, как у коммунистов, так и у социалистов и у всех прочих — одежда в клочьях, лица исцарапанные, перепачканные…
А сейчас все это позади, и вот они шагают все рядом, в ногу, прижавшись вплотную друг к другу, сжав кулаки, локоть к локтю, плечо к плечу, и в один голос выкрикивают:
— Е-дин-ство дей-ствий!
И так же дружно поют. Правда, иногда кто-нибудь вдруг собьется с тона и начнет фальшивить — у соседа голос, как из бочки, а только возьмешь ниже, чтобы попасть ему в тон, как обнаруживается, что сосед у тебя уже переменился — голосок у него тоненький, и поет он в нос; приходится приспосабливаться к нему, а он в это время тоже изо всех сил старается попасть в тон, тут оба замолкают и смеются. Наконец, приноровившись друг к другу, они поют почти в унисон. «Интернационал», например, начинали петь три или четыре раза… Но в общем хоре, когда поют сотни людей, такая разноголосица, конечно, незаметна. И до чего все это непохоже на сорок седьмой год! Сейчас они шагают все вместе, тесными рядами, идут, чтобы поддержать борьбу докеров, и у некоторых металлистов уже снова появились велосипеды. Да, все это наглядно показывает, какой пройден путь! Какой пройден и какой еще предстоит…
— Не вовремя ты об этом вспомнил, — обрывает Папильона Рубо. Так сурово, жестко, без всяких церемоний, как если бы он был коммунистом. А ведь кое-кто из некоммунистов, даже руководящие работники, порой миндальничают с коммунистами, словно не решаются с ними разговаривать на своем языке. Вот вам еще одно подтверждение, что Рубо честный малый, прямой, без всяких заковырок. Для него коммунисты — свои ребята.
Вот почему Папильон, не оправдываясь, проглатывает замечание.
Демонстранты снова запели — они увидели охранников. Те маячат сквозь двойную решетку: одна окаймляет бульвар здесь, а другая тянется справа, вдоль него, за поворотом. Правда, охранники пока еще видны словно в тумане, толпа людей на тротуаре сливается с ними. Ну что ж! Мы ведь тоже кое-что значим.
Песня гремит с такой силой, что разговаривать приходится чуть не касаясь лица собеседника и усиленно жестикулируя.
— Что же вы решили дальше делать? — кричит Анри в самое ухо Рубо. Поль тоже наклоняется к ним, но ничего не слышит.
— Обстановка подскажет!.. Когда подойдем туда, станет ясно! — отвечает Рубо, дополняя свои слова движениями плеч и рук. Дальше он уже совсем отказывается от слов и все объясняет жестами: сейчас повернем, пойдем по бульвару до ворот порта, показывает он, вытягивая руку, а тут, у ворот, — Рубо соединяет ладони, широко растопырив пальцы, — мы остановимся, если это окажется возможным, —
