это ушла вся получка мужа… Неплохое место у Альфонса! Хоть и коммунист, а не теряется. И нашим, и вашим… Правда, восемь человек детей — это не шутка. Но он же получает на них пособие… Мартина и Альфонс могут себе многое позволить… Умеют устраиваться… Он же подрядчик, ему это не трудно… Положение у него еще завиднее, чем у такелажников, те хоть потеют, надрываются, изматываются раньше срока на работе…»
Все это так естественно и так легко себе представить… Не зря Мартина столько времени откладывала прическу. Вопрос был не только в деньгах. Характер у Мартины общительный, и она не может оставаться в одиночестве. Она должна быть со всеми в хороших отношениях, окружена уважением, ее должны слушать, смеяться над ее анекдотами, прибаутками, остротами. Когда они еще жили в поселке, в бараках и то… А тем более здесь, в новом доме, где все живут рядом. Дверь комнаты Мартины всегда открыта настежь; можно, не выходя из кухни, переговариваться с соседками, лишь слегка повысив голос. Правда, иногда приходится высовываться в коридор: не обо всем же станешь сообщать во всеуслышание…
Сегодня, когда Альфонс пришел домой, он закрыл дверь. И Мартина ее не открыла.
— Не мучай ты себя понапрасну. Может быть, и нет ничего подобного, — успокаивала Мартина мужа.
Она не сказала ему о том, как сегодня, вернувшись из лавки, она… а ведь Мартина не из тех, кто по любому поводу готов пустить слезу. В тех случаях, когда большинство женщин плачет, Мартиной, наоборот, овладевает ярость… Вернувшись, она готова была сунуть голову в ведро, чтобы уничтожить эту прическу тут же, сию минуту, так ее душила злоба… На кого она злилась? Хуже всего, что и злиться было не на кого. Не на себя же и не на своих товарок: их чувства она очень хорошо понимала. Ее душила злоба против чего-то неправильного, несправедливого. Каково это: краснеть, подозревать людей в задних мыслях, когда они тебе говорят: «Мартина, какая ты стала красивая!» Неужели желание быть красивой…
Мартина не рассказала Альфонсу о своих страданиях. Его огорчения посерьезнее. Он явно нуждался в моральной поддержке. Мартина это понимала. Вот почему она старалась казаться беспечной. Но Альфонс на нее же набросился:
— Тоже, подходящий момент выбрала для своей завивки! Лишняя пища для тех, кто собирается возводить на меня напраслину.
— Ну, а я бы на твоем месте… Послушай меня, решись на это… Немедленно пойди к Анри, пока он дома. Поговори откровенно. Если у тебя совесть чиста…
— Чистая совесть — что ты об этом знаешь!.. Скоро уже перестанешь понимать, чистая она у тебя или нет!
По правде говоря, если еще сегодня утром Альфонс не видел ничего особенно предосудительного в своем поведении, то последующие события этого дня открыли ему глаза. Он узнал о профсоюзном собрании, на котором не присутствовал, и об энергичных действиях коммунистов. Он видел демонстрацию металлистов. Но больше всего его потрясло прибытие американских эсминцев.
Из своего окна он видит их… Альфонс обнаружил это, когда из-за занавески наблюдал за Франкером и его товарищем… Отсюда вид на океан обрывается как раз в том месте, где стоят эти эсминцы. Только они и видны и больше ничего. Словно не они пришвартовались, а весь океан пришвартовался к ним, как на картинке, которая висит на стене справа, прикрепленная двумя кнопками, не позолоченными, а самыми обыкновенными, железными…
— Нет, не пойду я к Анри. Если они хотят мне что-то сказать, пусть сами приходят. И ты посмотришь, как я им отвечу!
Под «они» он подразумевает товарищей по партии. Хоть Мартина и не в партии, но ей неприятно, когда так говорят о коммунистах. «Они» — для нее это соседи, все друзья, с которыми она ежедневно общается — словом, все те, кого она мысленно называет: «такие же, как мы».
А собственно, что он может им ответить? Что в порту никого из руководителей не было и никто не сказал, как действовать? Что Робер даже не нашел нужным встать с постели? И все остальные доводы, которые он повторял самому себе сегодня утром?.. Они и тогда уже не многого стоили, а сейчас тем более… Альфонс в жизни не решится к ним прибегнуть, да еще теперь, когда ранен Папильон… И с Папильоном тоже скверно получилось… Из докеров ему, пожалуй, ближе всех именно Папильон. По каким причинам — трудно разобраться. Верно, главным образом потому, что он, как такелажник, зарабатывает больше остальных и, как и Альфонс, на несколько особом положении… Так вот, Папильон сегодня утром крикнул: «Ты что, Фофонс, для американцев вербуешь?»
— Самое обидное, что не будь я коммунистом, ко мне предъявляли бы гораздо меньше требований. Какой-нибудь сочувствующий сделает сущий пустяк, и все сразу кричат: вот молодец!.. А если ты член партии, все наоборот. Малейший проступок — и все твои заслуги забыты… Словом…
Альфонс наконец оторвался от окна и нашел в себе мужество посмотреть жене в глаза.
— …надо быть безупречным.
— Вот и я! Как видишь, не умер!
— Раймон! Боже мой!
Раймон — это Папильон. Давно уже к нему не обращались по имени… Жена тоже, как и все, называет его по фамилии. Но на этот раз, когда он появился в дверях с победоносной улыбкой на лице, но бледный как смерть… Голова у него вся перебинтована, и его поддерживает какой-то товарищ. При виде мужа у Фернанды подкосились ноги, и она так и бухнулась на первый попавшийся стул.
— Раймон! Боже мой!
Но она тут же вскакивает и немедленно начинает суетиться, бегать вокруг Папильона. Она именно бегает вокруг него. Фернанду предупредили, она знала о его ранении. Правда, утешали, что это не опасно, но ведь всегда так говорят. Она хотела немедленно бежать к врачам, разыскивать его. Единственное, что ее немного успокоило, это то, что у Папильона только одна рана. Хотя и в голове, но все же только одна… Правда, под конец, так как Папильон все не возвращался, Фернанда начала сильно беспокоиться. И все же, когда она услышала, как у подъезда остановилась машина, ей и в голову не пришло, что это приехал Папильон, которого пришлось привезти, в таком он был состоянии. Вот почему Фернанда была так потрясена, когда увидела его, хотя и на ногах, но совершенно белого, да еще с тюрбаном из бинтов на голове.
— Сколько же у тебя ран?
— Пять! — отвечает Папильон, не подозревая, что жене наврали. — В моей башке ни больше ни меньше, как пять дырочек!
Папильон шутит, успокаивая Фернанду. Но цифру он называет даже с некоторой гордостью.
Его возбужденное состояние и говорливость вызваны сильным жаром. Ему приходится преодолевать чудовищную головную боль, от которой глаза сами закрываются. Он бы никогда не смог добраться домой без машины, но все же внизу он заявил: «Вы меня не несите, Фернанда лишится чувств… Не надо. Да и среди жильцов это вызовет переполох».
Стоя у машины, поддерживаемый с одной стороны сопровождавшим его товарищем, а с другой — Деганом, Папильон сказал: «Ноги-то у меня как ватные», — и голос у него еле слышно шелестел. Но верный себе, он тут же добавил: «Ничего, поправимся, не трусь! Знаете, доктор, не поднимайтесь вы со мной, и без того много осложнений!»— предложил он Дегану, хотя предстояло добраться до второго этажа и еще пройти весь коридор. К счастью, сопровождавший его товарищ был недюжинной силы и всю дорогу, до самых дверей, чуть ли не нес его на себе.
— Боже мой, Папильон, тебе же надо немедленно лечь в постель!
— Доктор так и сказал, — подтвердил приведший Папильона товарищ.
— Какой же доктор тебя так разукрасил?
Но Папильон и товарищ пропустили вопрос Фернанды мимо ушей.
Как легко себе представить, появление Папильона все же вызвало переполох в доме. Ничего здесь не остается незамеченным! Один за другим соседи приходят проведать раненого.
— Мы как раз завтракали; услышали, что подъехала машина, и сразу догадались, — объясняет Жоржетта.
Анри и Поль тоже пришли.
Папильона пока усадили в кресло, и он без умолку говорит.
