пыль завиваются вокруг посадочной полосы К-16, находящейся за рекой Хан, напротив Сеула. В Сеул его подбросил в армейском «джипе» какой-то моряк. Толстый армянин. Проезжая по металлическому мосту, они увидели крутящееся на веревке тело, висящее на высокой балке.
— Северокорейский шпион, — сказал матрос, не вдаваясь в детали. Он был корректировщиком бортового огня и посему почти полностью оглохшим на правое ухо. Дэйн не делал попытки разговорить его.
«Джип» подкинул Дэйна к штабу расположения морских пехотинцев ВАСШ в Корее — Восьмой Армии Соединенных Штатов. Штаб располагался в университете, и Дэйн подумал о том, что вот и он наконец-то попал в свой кампус. Задолбанный сержант взял увольнительную Дэйна и сказал, что постарается переправить его в подразделение, которое перекинули в местечко, находящееся в нескольких милях от Уид-жонбу, в центральной части Южной Кореи. В ту ночь Дэйн почивал на кровати прямо в штабе ВАСШК, довольный тем, что до прибытия в часть ему не придется идти ни на какие опасные задания.
На следующее утро он оделся в боевую форму и стал медленно прохаживаться по городу.
Сеул перешел из рук в руки, и повсюду можно было лицезреть последствия этого. На целые мили тянулись развалины, по которым бродили одни лишь дети и крысы. Над городом нависла какая-то серятина, и она лишь частично объяснялась серостью бетонных зданий — это была аура отчаяния, с сохлым ртом и вздувшимся животом нависшая над поверженными артиллерийским огнем строениями. Завернув раз за угол, Дэйн увидел маленькую девочку лет пяти-шести, умолявшую его дать ей еды и тащившую на руках грудного младенца, словно можно было бы выпросить с его помощью дополнительную пайку. Взглянув на малыша на руках, Дэйн увидел, что он уже несколько дней как мертв. У него ничего с собой не было, и он показал девочке пустые руки и вывернул карманы. Та быстро отошла и пошлепала в своих лохмотьях дальше в поисках следующих доброжелателей. Мертвого ребенка она несла с огромной осторожностью. Дэйн подумал о том, сколько еще она будет его таскать.
Этой ночью он снова спал в штабе ВАСШК, но не смог заставить себя ничего съесть. Отправившись на следующее утро завтракать, он унес практически все с собой и пошел на то же самое место, где вчера встретил девочку, но так и не смог ее найти. Отдав еду двоим маленьким нищим, он разыскал сержанта и потребовал, чтобы тот нашел ему возможность отправиться в свое подразделение, — его мутило от голода.
Совсем другое дело — природа.
Другие морпехи считали Корею адовой дырой, Дэйна же она приводила в восторг. Его пленили целые мили невозделанной, такой родной земли, покрытой похожей на шалфей травой и деревцами кустарникового типа. Деревья, скалы, и горы смотрелись скульптурно, словно поставленные здесь на выставку произведений старинного искусства. Крошечные деревушки были полны домами, выстроенными квадратом, внутри — дворики, где держали животных. Дома были простыми, но удобными, и, когда Дэйну удалось обследовать один из них — брошенный хозяевами, бежавшими от артиллерийского огня, — он почувствовал себя дома. Дом очень походил на горную хижину, построенную им и Таводи.
К тому же Дэйна очень интересовали люди, казавшиеся ему какими-то изначальными и очень ранимыми по сравнению с большинством жителей Запада, которых он знал. Ему нравилось смотреть на стариков в высоких остроконечных шапках и шляпах, развевающихся халатах и с белыми бородами. Они могли переносить на А-образных деревянных рамах невероятные тяжести, а когда садились покурить длинные трубки с маленькими медными чашечками, то по духу достоинства, которым от них веяло, напоминали ему его дедушку. Если откинуть жестокость и превратности войны, думал Дэйн, то они утонченные и изысканные культурные люди.
Ночью, лежа на койке, он думал о том, что с ним произошло. Он знал, что должен быть с собой совершенно откровенным, если вообще сможет прийти к каким-либо заключениям. Ему не хватало Таводи, с которым он мог бы все обсудить.
Ему казалось, что, когда он отправляется на ночное патрулирование и знает, что во тьме есть другие люди, все важное вновь становится важным. Его восприятие обострялось; он начинал думать быстрее и лучше соображать. Движения столь четко координировались мозгом, что он не задумывался, а действовал лишь по наитию, инстинктивно. Сражения диктовали собственную насмешку и собственное отчаяние, но, чем ближе Дэйн подбирался к возможной смерти, тем сильнее начинал понимать и принимать жизнь и возгорался ощущением всего живого, что было вокруг него. Если бы кто-нибудь спросил его — зачем он снова кидается в атаку, Дэйн бы ответил: за ясностью.
Добравшись на третий день до расположения своего подразделения, он обнаружил Пятую Бригаду на нескольких низеньких холмах, с одного фланга прикрываемую южнокорейской дивизией, а с другого — канадской частью. Также ему рассказали, что майор Кроули вышел как-то ночью по нужде и наступил на маленькую мину, которая разорвала его практически пополам.
— И вот ты стал человеком с двумя сердцами, Уайя-юнутци.
— Похоже на то, дедушка.
— Рассказывай.
— Это очень сложно, дедушка. Ты ведь знаешь, что я испытываю к горам. И все-таки…
— А там, где ты теперь живешь, там есть горы?
Совсем другие, и люди там не похожи на наших и все-таки такие же. Я всегда буду чувствовать, что эти горы, эти места — мой дом. В сердце своем я всегда буду здесь… и там. И есть некоторые кажущиеся одинаковыми вещи. Есть там горделивые мужчины, есть и бедняки. Об Азии я много чего слышал. И хочу узнать больше, почувствовать се своим существом.
— Аниюнвийя всегда были странниками, так что я понимаю. Но нам будет тебя не хватать.
— Я вернусь, дедушка.
— Расскажи о войне.
— Рассказывать об этом очень непросто. Если я скажу, что в бою мне нравилось куда больше, чем на привале или на побывке в Японии, то меня сочтут чокнутым убийцей. Но, убивая, я не испытываю наслаждения. И считаю, что война — глупейшее времяпрепровождение. Но ты должен меня понять, дедушка: это все равно, что выслеживать оленя. Ты начинаешь понимать, что за прелесть этот ветер, небо, каков сегодня день, ощущать теплоту нежнейших облаков, вкус воды. Все возвращается к основным понятиям, и то, что важно, вновь обретает свою важность. Все дерьмо валится до той точки, в которой жизнь становится целью сама по себе, а каждый вздох и выдох — победой.
— Продолжай.
— Знаешь, лучше всего я поел как-то ранним утром в Корее — лучше всего в жизни. Мы пришли в расположение части с передовой после нескольких недель полуголодного существования, немытые, измотанные до предела. Меня с еще одним морпехом попросили заехать в штаб Восьмой дивизии за аэрофотокартами. Это было рано утром, и мы не успели ни поесть, ни помыться. А мы еще вечером договорились: сразу же после помывки засесть за плотную еду. Но прежде всего отправились в штаб. И только вошли, как увидели огромный кофейник с горячим кофе, огромные крекеры и здоровенную банку с джемом. Нас пригласили не стесняться. Я сел на капот «джипа» и стал есть крекеры с джемом и запивать их кофе; Утро было свежим и прохладным настолько, что даже моя полевая куртка, просоленная потом, показалась мне приятной. И воспоминание от этого завтрака у меня осталось такое: я никогда, ничего вкуснее не едал.
— Что еще?
— А еще как-то раз мы были прижаты огнем китайских орудий к склону холма и не видели способа оттуда вырваться. И думали о том, что через несколько минут все погибнем. А китайцы как-то по-китайски пользуются артиллерией: просто пуляют в вас безо всякой системы — и все. Последний снаряд взорвался прямо перед нашими носами, и мы думали, что следующим нас накроет. Но этого выстрела так и не последовало — мы до сих пор не знаем почему. Они просто прекратили стрелять. Может быть, боеприпасы кончились.
— Ты носишь свой амулет?
— Всегда. Так вот, Таводи, пойми, что через шестьдесят секунд после того, как взорвался последний
