Яшка Шифман шел по пирсу, брезгливо отшвыривая носком лакированного штиблета гнилых мидий, выброшенных сюда позавчерашним штормом.
— Привет почтенному собранию, — сказал он, приподнимая канотье.
— Будь здоров, — лениво ответили биндюжники.
— Папа, — сказал Яшка, оборотясь к Сатыросу, — вас баснословно хочет видеть господин Рубинчик.
— И что от меня нужно господину Рубинчику? — поинтересовался грек.
— А это вам скажет сам господин Рубинчик, папа. Он чекает на вас у «Гамбринусе». Дуже нервный он сегодня, господин Рубинчик. Нерадостный.
— Скажи господину Рубинчику, папа будет, — сказал Сатырос и закусил маслиной.
Яшка еще раз приподнял канотье и пошел прочь по пирсу.
— Не те маслины нынче пошли, — сокрушенно сказал Сатырос, — вот до войны были маслины так маслины, не поверите, Мотя, с вот этот мой палец!
Господин Рубинчик сидел за отдельным столиком в «Гамбринусе» и кушал жареную скумбрию. Папа Сатырос прошел между столиками, отодвинул стул и сел рядом с господином Рубинчиком.
— Вы позволите? — спросил он для порядка.
— Позволяю, — коротко ответил господин Рубинчик и промокнул салфеткой усики.
Папа Сатырос велел принести себе пива и сидел в ожидании, положив на скатерть огромные черные руки. Половой принес пиво в огромной кружке, шапка пены переваливалась через край.
— Ваше здоровье, — сказал папа Сатырос и нежно подул на пену.
— Как ваше почтенное семейство? — вежливо спросил господин Рубинчик.
— Благодарствую. Все здоровы, тьфу-тьфу-тьфу. А как Эмилия Иосифовна?
— Мигрени, все мигрени, — с отвращением произнес господин Рубинчик, — к делу, папа. Как сходили?
— Таки неплохо, — солидно произнес папа Сатырос, — все приняли, все сдали.
— Что сдали? — холодно поинтересовался господин Рубинчик, играя рукояткой трости.
— А то и как будто не знаете, господин Рубинчик, — папа почуял недоброе, — только вот этого не надо. Ваш человечек принял, я сам видел…
Господин Рубинчик медленно поднялся и стал страшен.
— Что ты привез? — спросил он тихим вежливым голосом, — что ты мне привез? Где товар?
В подвале под лавкой господина Рубинчика стоял густой дух оливкового масла и чая. За бочками, бутылями и ящиками лежали распотрошенные тюки; на холодном цементном полу рассыпались тяжелые фолианты с порыжевшими, изъеденными временем страницами, рулоны пергамента, папирусные свитки и даже одна каменная скрижаль с выбитыми на ней жуками и скорпионами — счесть это буквами папа Сатырос в здравом уме не решился бы.
— Это? — холодея, произнес папа. — Товар? Господин Рубинчик, Христом Богом…
— А кто это привез, по-вашему? Вот эту пыль веков?
— Приняли, разгрузились, — бормотал папа Сатырос, — ваши люди сами…
— И вот это приняли, — господин Рубинчик поворошил тростью пергаменты; взлетело облачко бурой пыли, — и вот это… И вот, жемчужина, можно сказать, всей этой коллекции.
Он дотронулся тростью до чего-то, завернутого в тусклый кусок золотой парчи. Парча сползла.
— Святая Богородица, — сказал папа.
На него сверкающими глазницами смотрел человеческий череп. Папа Сатырос успел подумать, что с черепом не все в порядке, и только чуть позже сообразил, что именно. Череп просвечивал. В глазницах парно отражалась тускло освещающая подвал лампа.
— Каменюка, — сказал господин Рубинчик, — или стекляшка. У, зараза! — он погрозил черепу тростью. Череп равнодушно таращился на него.
— Может, это какая драгоценность? — робко выказал надежду грозный папа Сатырос. — Сокровище? Ишь вылупился, падлюка.
— С тех пор как эти аферисты, братья Гохманы, подделали корону скифских царей, в мире не осталось ничего драгоценного, — холодно сказал господин Рубинчик, играя тростью, — где товар, гадюка подколодная?
Он коротко ударил папу Сатыроса тростью по мешковатым штанам. Папа охнул и скорчился. Трость у господина Рубинчика изнутри была залита свинцом, это все знали.
— Сьома, приступай, — сказал господин Рубинчик.
Здоровенный Сёма скрутил папе локти, и господин Рубинчик еще раз ударил его тростью, на сей раз с размаху.
— Богородицей клянусь, — сказал папа Сатырос, выплевывая кровь, — Зоей своей клянусь, чтоб ей пусто было, шалаве — что взяли, то взяли… — папа Сатырос упал на колени, — клянусь, не я! На фелуке подменили. Вы Али спросите, компаньона вашего, сами спросите, пока я не вырвал его бесстыжие глаза!
Рубинчик задумался.
— Встаньте, папа, — сказал он наконец, — я справедливый человек. Я, папа, еще на горшок, извиняюсь, ходил, а вы уже бороздили Черное море взад и вперед. И никогда за вами, папа, ничего такого не числилось. Вы же были честнейшим человеком, папа.
— Ну! — сказал Сатырос, вытирая юшку рукавом.
— Но я и Али хорошо знаю, папа. И у него репутация баснословно честнейшего человека. И потому я логически предполагаю, что могло иметь место недоразумение. Сьома, ступай на Поштамт, и пошли до Стамбула у контору молнию-телеграмму. Припиши, ожидаем на ответ с баснословным нетерпением. А вы, папа, пока оставайтесь тут. Будьте гостем.
Сатырос, кряхтя, отошел в угол и присел на ящик с колониальным товаром.
Сёма направился к двери в подвал и вдруг замер, вытянув шею. По лестнице грохотали сапоги.
— Кажется, шухер, господин Рубинчик, — печально сказал Сёма.
Деловитые молодые люди в скрипучих портупеях и блестящих хромовых сапогах расхаживали по складу. Серьезные люди в яловых сапогах стояли у входа. Господин Рубинчик, забывшись, похлопал себя тростью по ноге и скривился.
— Чем обязан такому приятному визиту, что сам товарищ оперуполномоченный Орлов сделал мне честь? — вежливо осведомился он.
Молодой оперуполномоченный товарищ Орлов, кудрявый, очень серьезный, в круглых очках, в новенькой портупее, сухо сказал:
— Поступил сигнал, гражданин Рубинчик. О контрабандной партии товара, хранящейся у вас на складе. Предлагаю проявить сознательность и не задерживать товарищей.
— Так я что, — сказал Рубинчик, — я завсегда. Прошу, будьте как дома.
Он тоже сел на ящик с колониальными товарами и скрестил руки.
— Стоять! — негромко сказал товарищ Орлов.
Рубинчик встал. Сатыроса никто не просил, но он на всякий случай тоже встал. Красноармеец ткнул штыком в ящик.
— Чай, — пояснил господин Рубинчик вежливо, — цейлонский чай.
— Накладные есть?
— Все есть, — обрадовался господин Рубинчик. — Сьома, сходи, попроси за накладные.
— Сходи с ним, — велел Орлов красноармейцу, — а вот это?
— Оливки из Батума.
— Где разгружался?
— В Карантинной бухте, две недели назад. Зря вы это, вот ей-Богу зря, товарищ Орлов. Чисто все.
— Бога нет, — машинально ответил Орлов, — а в бочках?
