подскажет.
Оттолкнувшись палками, он заскользил по лыжне на юг. Он знал: ближайшее будущее не обещает ничего хорошего.
«Вот Айхлер и показал своё мерзкое нутро. И пусть теперь кто-то упрекнёт меня в отсутствии проницательности!
Сегодня произошли весьма интересные события, заставившие меня иначе взглянуть и на нашего доктора, обер-лейтенанта Лангера. Честно говоря, их поведение, я имею в виду Айхлера и Лангера, произвело на меня достаточно гнетущее впечатление, и чем больше я думаю об этом и анализирую, тем более радикальные выводы приходится делать. Я долго пытался сформулировать и определить чувства, оставшиеся после того, что произошло, и не могу найти ничего более точного, как только — отвращение и растерянность. Именно, растерянность, хотя и стыдно сознаваться в этом сорокалетнему путешественнику и солдату.
А дело вот в чём. После предварительного допроса всех пленных, включая и англичанина, в полном соответствии с инструкцией, я составил рапорт в Центр и отослал его с посыльным к обер- лейтенанту Эрслебену. После чего его зашифруют и по эфиру передадут в Берлин. Пленные, как я и предвидел, не сказали ничего, только англичанин назвал свои имя, фамилию и номер части. Теперь нам следует дождаться прибытия «Фленсбурга» и передать их на судно. На этом наша миссия касательно их заканчивается. Так гласит инструкция, поскольку все силы нам необходимо сконцентрировать на выполнении поставленных ранее задач, да и физически мы не можем распыляться ни на что другое из-за отсутствия ресурсов как людских, так и всех прочих.
Десять минут спустя ко мне зашёл мой заместитель гауптман Петер Айхлер и в ультимативной форме стал требовать провести интенсивный допрос пленных. Причём он не пытался убеждать, а как бы просто информировал, что он сам должен провести допрос, с помощью доктора Лангера. Врач необходим ему как ассистент в применении некоторых процедур, а также прямого физического воздействия. Перед экспедицией меня предупредили, что гауптман Айхлер «не обычный офицер из отдела пропаганды», что он имеет некоторые «специальные» полномочия в определённых внештатных ситуациях и «не следует препятствовать ему в выполнении специфических обязанностей, возложенных на него партией». Намёк достаточно прозрачен. Сейчас, кажется, возникла именно такая ситуация. И я не стал бы возражать, а, тем более, препятствовать Айхлеру в его действиях, но меня не могла не поразить интонация, с которой он всё это говорил. Вопреки всякой этике — служебной, офицерской, человеческой — он разговаривал со мной так, словно я был сообщником этих пленных красных! Сейчас я чувствую отвращение и к себе из-за того, что в те минуты нашего разговора позволил себе растеряться. Внезапная зловещность интонаций Айхлера заставила меня внутренне содрогнуться. Он говорил так, будто не я, его командир, а он, подчинённый, имел власть надо мной. И власть эта неограниченная и страшная. Во всяком случае именно такое ощущение возникло у меня тогда. Я посмотрел ему в глаза и не смог выдержать взгляд этого двадцатисемилетнего сопляка! Я немало повидал на своём веку, успел понюхать пороху ещё прошлой войны, но сейчас не выдержал укола его безжалостных зрачков. Не ответив согласием на его ультиматум, я лишь категорически выразил своё желание присутствовать на допросе.
То, что происходило потом, опишу вкратце. До сих пор не могу об этом спокойно вспоминать. Раньше ничего подобного мне бы и в голову не пришло. Едва не стошнило.
Айхлер орал на пленного, а Лангер, наш врач, воплощение утончённости с салонным мундштуком в красиво очерченных капризных губах, начал наносить пленному точно рассчитанные удары гибким металлическим прутом. Вроде и бил не сильно, но удары были какие-то страшные, шоковые, после которых жертва билась в конвульсиях. Наверное, он хорошо знал, куда бьёт, его высшее медицинское образование, видимо, помогало ему в этом. Я заглянул ему в глаза, и у меня возникло инстинктивное желание пустить ему пулю между глаз. Этот человек испытывал неимоверное наслаждение. Почти то же самое происходило и с Айхлером, который тоже вооружился прутом, и, накалив его на огне, начал неторопливо водить раскалённым концом по телу пленного. По лицу Айхлера медленно стекал пот, дыхание стало прерывистым, а глаза затуманились. Я не выдержал, вытащил пистолет и начал требовать прекратить это позорище, иначе я сам пристрелю пленного. Но тот вовремя потерял сознание, и им пришлось прекратить свое паскудное занятие. Оба они были какие-то осовелые и на удивление одинаково схожие на выпотрошенные чучела. Движения их стали отрывистыми и раскоординированными до такой степени, что пришлось отдать приказ моему денщику доставить «господ офицеров» в их комнаты. Я чувствовал к ним отвращение и ненависть, в моих глазах они перестали быть мужчинами. Они превратили войну из драмы и самопожертвования в личный бордель! Своим садизмом они оплевали наше Служение!»+----------
Но почему Айхлер так смотрел на меня перед допросом?
В душе Йозефа Гревера опять зашевелилось привычное чувство, о происхождении которого он давно догадывался. Это был страх. Страх перед химерой той тайной власти, которую, — он теперь был уверен в этом — имел над ним гауптман Айхлер.
Иван Гвоздь всходил на ледник. Восхождение было тяжёлым. Он спешил, но силы старался беречь и поэтому путь выбирал максимально расчётливо. Приходилось снимать лыжи, карабкаться на руках, отталкиваться лыжами, потом снова их надевать. Это отнимало массу времени. Гора отвесно обрывалась на востоке. Мрачные нунатаки образовывали своеобразные зазубрины, за которыми везде — припорошенный снегом лёд. Он заметил, что немцы обошли круглую вершину севернее, их лыжня хорошо была видна. Возле одного из нунатаков она разветвлялась. Неужели кто-то сорвался? Надо посмотреть. Снять лыжи. Осторожно... уступы узкие, лишь несколько метров... а напротив ледяной хребет... крутой, собака, широкий и длинный, тянется аж до фиорда. Между нунатаками бездна... Надо подойти к пропасти вплотную.
Лёд припорашивал снег, оледенелый склон таил коварство — не сразу заметишь и оценишь его крутизну. Мельчайшая снежная крупа то сбивалась в фирн{3}, то подтаивала. Но подтаивала не настолько, чтобы ботинки Гвоздя проваливались, и то, что он внезапно поскользнулся, было для Гвоздя полнейшей неожиданностью. Следы вели в никуда. Но он не растерялся, а сразу же плашмя бросился на лёд и потянулся за ножом. Однако быстро выхватить нож никак не удавалось — ножны сбились далеко за спину. Пока он лихорадочно рвал комбинезон, силясь нащупать нож, его протащило по склону метров с десять. Он потерял драгоценные секунды, и скорость скольжения так возросла, что когда, наконец, он выхватил нож и отчаянным усилием попробовал вонзить его в лёд, из-под лезвия лишь с хрустом полетели осколки. Он пролетел ещё несколько метров, прежде чем удалось всадить нож в лёд и остановить своё стремительное падение в бездну.
Какое-то мгновение он лежал неподвижно, вцепившись в рукоятку ножа, торчащего из небольшой трещинки во льду. Потом открыл глаза и сразу же увидел кровавое пятно на льду. Откуда кровь? Из носа. Наверное, когда падал, хрястнулся об автомат, будь он неладен!
Когда поднял голову и оценил всю шаткость своего положения, им мгновенно овладел страх.
Прямо перед собой он увидел отвесный ледяной склон с длинной кровавой полосой, которая тянулась, насколько охватывал взгляд, и исчезала где-то высоко вверху. Он опять склонил голову и пролежал так несколько минут. Надо успокоиться и унять сердцебиение и страх, а заодно восстановить дыхание. Тихо, тихо, Иван... Будем валить отсюда. И как можно быстрее. Не думать о том, что позади... что внизу... ползком... потихонечку. Только бы сил хватило... Да где ж им взяться? Жить захочешь — найдёшь! Давай, Иван, давай!
Он попробовал подтянуться. Выдернул нож и быстрым движением вонзил его в лёд чуть выше. Потом
