и продумывать каждое словечко. Но у всякой речки случаются ключи. Правда, бывают они, как правило, холодны и опасны — закрутят, завертят. Дай Бог удержаться и не пропасть. И подумалось мне, что есть и у Туры свой ключ. Но он, в отличие от других, — горячий. К нему хочется припасть, отогреть душу, напитать ее особым, исцеляющим теплом. А напитав, уже не оторваться оттого ключа, уже не представить без него жизни. Святая обитель тот ключ. Горячий ключ Туры холодной... Великая, общероссийская святыня, дающая надежду идущим к Богу, исцеление немощным, веру маловерным, терпение подвижникам.
— Здесь особые звезды, отец Филипп. Они очень высоко. Чтобы рассмотреть их, надо непременно запрокинуть голову, так ведь?
— Нет, не так. Надо просто склониться в смиренном поклоне перед прекрасной Тайной Божиего мироздания.
Природой Женя Котов обижен не был. Рослый, широкоплечий, про таких говорят – могучий. Умён. Образования, правда, не получил, всё недосуг было за выпивкой, но язык хорошо подвешен. Умеет пришпилить словом, размазать по стенке, дар красноречия и могучий кулак не раз выручали его в жизненных катаклизмах.
А уж как пригодились эти качества в тюрьме. Он в момент обломал 'наехавшую' было на него братву. Москвич, крутой, злой, сильный и независимый. Уже скоро его окружили заботой любители шестерить. И заключённый Котов стал лидером. А лидерство за колючей проволокой – это не только почёт. Лидерство – это и лучший кусок из присланной на „зону“ чужой посылки, это лучшее место в камере, это щадящий график работы. Многие втайне завидовали такой жизни, он её имел. Как тешил он свою гордыню, не оценённый по достоинству на воле и наверстывающий здесь, на севере, упущенное время. Поучал сокамерников, вершил суд над провинившимися, говорил последнее слово арбитра. Ничего жил, в общем. Враги были, но больше скрытые: кто полезет на рожон, кто сам себе враг? Но был и один враг явный. Небольшой начальник в „зоне“. Они ненавидели друг друга люто. Заключенный Котов своего врага за недосягаемость давно назревшего возмездия, а тот Котова – за независимость и гордость. Многие ползали перед ним и прогибались, а этот нет, этот насмерть стоял.
Котова за очередную провинность посадили в карцер – маленькое, три на три, стылое помещение с сырыми стенами, крошечным окошком и „парашей“ у двери. Днём лежаки убирались, и он сидел на грязной телогрейке, брошенной на каменный пол. От нечего делать стал читать. Ну и муть голубая этот тюремный „каталог“! „Честь“ Медынского, от которой тошнит, „Справочник по политэкономии“, какие-то поэтические переводы с японского. А это? „Основы православной катехизации“. Слово „катехизация“ показалось ему скучным, что-то из ряда электрификации, химизации, а вот „православной“ зацепилось. Бабушка говорила (он ребёнком был): „Запомни – ты, Женя, русский, а русские – православные“. И крестила его бабушка маленького совсем. Вот и мать крестик собиралась подарить...
Он стал листать расклеившуюся, растерзанную книжонку. Выхватил взглядом строчку: „Христос пришёл в мир, чтобы „понести болезни“ людей“. Еще одну: „Человек не бывает совершенно безгрешен“. „Искренняя печаль из-за своих грехов и разрыва общения с Богом...“ И вдруг... Вдруг произошло то, чему он до сих пор не может дать полного объяснения. Вот как он сам рассказал мне об этом:
Какая-то серая, тягучая пелена нависла над камерой. Она давила на сердце так, что стало трудно дышать. И в один момент я увидел всю мерзость своей жизни, и стало так страшно, как не было никогда. Казалось, даже малейший атом моего естества не имеет права существовать. Я не человек – я сплошной грех.
Много раз на свободе я переживал отчаяние, резал себе вены, пытался выброситься с балкона, казалось, нет ничего страшнее отчаяния. Но то, что я испытал в ту минуту, было во сто раз страшнее. Наверное, это ад, подумал я. Хотя, что я знал об аде и рае, какие-то пустяшные детские сказочки...
Он сидел на своей замызганной телогрейке и стонал. А серая тягучая пелена обволакивала, и казалось, это вечность спустилась в его карцер, чтобы никогда уже его не покидать. Он плакал, он скулил, как брошенный и всеми забытый пёс, он валялся у вонючей „параши“ и ощущал себя ничтожным комом грязи, частью этой „параши“. Он не был в карцере, он был там, где хуже, там, где совсем плохо, и нет никакой надежды на возвращение. И вдруг... Опять – вдруг.
И вдруг – свет. Полоса света, откуда-то сверху, я не вижу ее, я ощущаю её, и вся моя сущность устремляется к этому свету, как к спасению. И я вижу стоящего во весь рост Христа. Да, да, я не вижу Его лика, но чувствую – это Он. Поймите, я не прочитал о Нём ни одной книги, я никогда не знал о Его существовании, но это был Он! Я бросился к Нему, стал обнимать Его колени. И почувствовал, как Его руки гладят меня по голове. Да, да это было реальное ощущение рук в пустой камере. Помню, я даже вздрогнул, так явно гладили меня эти руки. И пришло ко мне облегчение. Знаете, как нарыв прорвался, болел, болел, и всё – полегчало.
Он сидел на телогрейке, и холодом сырых стен дышал пустой темный карцер. Где-то далеко лязгала дверь, что-то кричали, о чём-то спрашивали. А Бог-то, оказывается, есть... Он так сформулировал то, что произошло с ним. Он был в себе, ни жара, ни помрачения ума. Он – циник, „пахан“, убийца, конченый человек, сидел и повторял эти слова. Вслух? Наверное, вслух, не помнит. А Бог-то, оказывается, есть...
Ну и что дальше? Началось прозрение, началась переоценка прожитой жизни? Нет. Он вскоре забыл о случившемся. Будто кто вычеркнул из памяти и то страдание, и тот избавляющий от
