Господа, а Он даже и этот мой грех стерпел. Понял я тогда, мы перед Ним как на ладони. Всё видит, в самое наше сердце зрит. Любит нас. И меня любит, получается, грязного, окаянного, подлого.
Он о многом успел подумать, заключённый Евгений Котов. И когда уже совсем, окончательно сделал выбор, когда решил, что без Господа ему больше не жить, будто кто нашёптывать стал на ухо, да так убедительно, да так настырно: „Ты сейчас сам себе хозяин. А тебе ещё срок мотать пять лет. Как жить будешь? Ты ведь куски подъедать не привык. Всё потеряешь. А те, кто перед тобой сейчас гнутся, первыми тебя и обломят. Жил без Бога и проживёшь, зато в тепле и сытости. Подумай...“
Он много думал. Он думал иногда до боли в висках. Казалось, мысли не вмещаются, ещё немного – разнесут его буйную голову на куски. Хорошо понимал, чем рискует. И хорошо понимал, ради чего рискует. Весы балансировали, иногда кренились в сторону сытого куска, иногда в сторону неизбежных страданий. Иногда замирали – поровну.
Он стал сторониться братвы и мало разговаривать, он стал неохотно объявлять приговор проштрафившимся сокамерникам. Он стал странным.
– Есть притча о неплодной смоковнице. Помните? Я испугался. Секира при корне. Сколько можно ждать плода благодарного, не пришло время собирания смокв. Придёт ли? Неплодную смоковницу Господь проклял. Ведь дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь, так написано, я читал, потом... А тогда я просто испугался, что быть мне неплодной смоковницей.
Его ещё долго „ломало“. Он стал читать всякую, как он теперь говорит, духовную чепуху, помойку, щедрые сектантские подношения подкупающе доброжелательных 'миссионеров'. В „зоне“ не было Евангелия, но была куча разных сектантских брошюрок, и он глотал всё подряд, чувствуя, как переедает, как пища не усваивается, как тяжелеет от неё мозг и изнемогает плоть. Но он читал, больше нечего было.
Он измучился от дум и сомнений. И опять дерзнул. Он не знал, что это и есть молитва: всем сердцем устремиться к Горнему и просить. „Я верю Тебе, Господи, но я запутался, у каждого своя правда, но ведь не бывает много правд. Прошу, дай мне знак, любой, лишь бы знать, что я Тобой услышан. Помоги!“ Ночью он проснулся. Зачем-то поднялся, тихонько вышел на улицу. И сразу понял – зачем. На чёрном небе, нависшем над низкими, распластавшимися по земле барачными постройками, сиял... Крест. Евгений зажмурил от страха глаза, потом, наоборот, впился в небо острыми зрачками. Крест. Большой, зелёно-жёлтый, очерченный на ночном небе сильными уверенными мазками. Знак. Знак Божьего вразумления и Божией милости. Крест видели многие: и солдаты на вышке, и некоторые страдающие от бессонницы заключённые. Подивились, пожали плечами. И только в одной душе в ту ночь сияющий над „зоной“ Крест спалил остатки сомнений, и уже ничего не было страшно.
Бывает, промокнешь под дождём до нитки, места сухого нет. Вот и во мне не было сухого места. Только одно ощущение – русский. Ты же русский, Женька. Бабка твоя крестила тебя и умерла в надежде – внук крещёный, православный. Ты же в Москве живёшь, не в Сингапуре каком-нибудь. Святая Русь. Господи, какие высокие слова! Я и не знал их, я всё больше другими разговаривал. И вдруг четкое осознание себя православным, до нитки, сухого места нет. Святая Русь. И я в этой Святой Руси грешный, маленький, ничтожный. Но я частичка чего-то великого. Так я возликовал. Никогда не забуду: увидел муравья, ползущего по стене в камере, и чувствую – люблю того муравья. Да как люблю! Скажут, отдай за муравья жизнь – пожалуйста, какие проблемы!
Богословы назвали бы его состояние призывающей благодатью. Всем приходящим к Богу оно знакомо. Первые шаги. Господь держит, не даёт упасть, и идти так легко и так безгранично счастливо. Это уже потом Он отпустит руки, и лёгкость уйдёт, нельзя же всё время за ручку.
Евгений сделал выбор. А через день был объявлен сумасшедшим. Ему подсовывали наркотики, чтобы расслабился, его жалели, предлагали полежать в лазарете. А он сказал: нет. Тогда, как водится, заулюлюкали, пробовали травить, но, видимо, и здесь Господь держал Свою десницу над его головой. Не тронули. Отступились.
Он гулял по продуваемому ветрами двору, когда к нему подошёл один из заключённых, улыбнулся:
– Это ты сумасшедший?
Заключённый оказался верующим, православным. Их стало уже двое. Они потихоньку от всех искали время для молитвы. Евгений молиться не умел, навыков просить не было, всё больше требовал, и – переучивался на ходу. Чем больше молился, тем страшнее казалась ему прежняя жизнь, живого места не находил в душе своей окаянной. Его пытались вернуть к „паханству“. Он сказал: нет. Появилась жалость к сокамерникам, самая обыкновенная человеческая жалость. Он жалел, что им незнакомо то, что успел понять он. Ту истину, давшуюся ему страданием и радостью, аналога которой не было в его прошлой буйной биографии. Он почувствовал перед ними вину. И – раскрутился! Вспомнил, как шёл напролом, взгреваемый „паханскими“ возможностями. Тогда его поддерживали и сами „зеки“, и начальство тюремное. Теперь он один. Нет, не один. С Господом.
Написал заявление. Он православный, он хочет, как это... отправлять свои религиозные потребности, он знает о свободе совести и вероисповеданий. И он требует (!)
