Давай, - легко согласилось северное одиночество.
Они уехали в новую, заманчивую жизнь. Она,
жизнь, сначала оправдывала возложенные на неё надежды. Степан пошёл прорабом на стройку. Толкового якута оценили быстро и по достоинству, Платили хорошо. Но накатанная, благополучная жизнь - плод фантазий и плохо ориентирующихся в реалиях бытия людей. Конфликт с начальством. Не стерпел, не выдержал, нагрубил. Такое редко кому нравится. Степанов шеф в момент разжаловал Степана в рабочие. А тому хотелось утешения, он так рассчитывал на него в доме жены. Но началось невообразимое. Жена и тёща принялись упрекать Степана в неумении жить, в нехватке денег. Он огрызался, конечно, но силы были неравны. И два одиночества, не успев прорасти друг в друге благодарностью, бережностью и участием, встали, всклокоченные, в боевую стойку, финиширующую к борьбе. Наверное, Степан не борец...
Вы не борец, Степан?
Не знаю. Я сразу понял, что тёща и жена задумали от меня избавиться. С деньгами-то я и сам себе был мил, а без денег... Жена твердила: поезжай в Москву на заработки, люди едут, хорошо устраиваются, надо крутиться... Куда я поеду, кто меня там ждёт, ни одной живой души у меня в столице не было. Да и боялся я этого города, там такая непохожая на Якутию жизнь.
Он противился сердцем, а жена подталкивала к двери — поезжай, устроишься, я к тебе приеду. Поехал. Но «Степаны из Якутии » хоть и с хорошими руками, толковыми головами не очень нужны раскрученной столице. Он помыкался, помыкался без денег и без жилья, да и решил возвращаться в Якутию. Понял, что никто его обратно в Иваново не примет. А там, дома, его ещё помнят, там есть родные, мать, сын. Дал жене в Иваново телеграмму:
«Вышли денег на дорогу в Якутию». Ответа не дождался. Он облюбовал себе для ночлега Домодедовский аэропорт. Там всегда много народа, рейсы часто задерживаются, можно затеряться в многолюдье и не попадаться на глаза стражам порядка. Деньги кончились совсем. Вчера ещё выпил стакан чая с куском засохшей булки в домодедовском буфете, а сегодня уже кружилась от голода голова. Может, сегодня будет телеграмма или перевод? Не было. Может завтра? Но её не будет и завтра.
Конечно, его тут же вычислил намётанный глаз криминального домодедовского завсегдатая. Предложил услугу: продай ящик «Мальборо», будут деньги. Продал. Потом ещё. Потом запил от дармовых червонцев.
Похмелье было тяжёлым и — в последний раз... Криминальные завсегдатаи демонстрировали «высокие образчики» мужской дружбы. И опять хотелось есть, и бутерброды с сыром в домодедовском буфете казались самым желанным на свете лакомством. Голод не тётка...
- Начинается регистрация на рейс...
Оживление, суета у стойки. Сиротливая дорожная сумка в чёрно-серую клеточку. Чья? Никто не смотрит. Так хочется есть. И выпить. И закурить. И, конечно, улететь в Якутию. Но это потом, а сначала бутерброд с сыром, два, три бутерброда... У бесхозной сумки сразу нашлась хозяйка. Она закричала, схватила Степана за руку, стала хлестать его по лицу. Милиция в аэропортах мобильная. Уже через полчаса за «попытку украсть дорожную сумку» Степана Терехова везли в наручниках в Матросскую тишину.
Он никогда ничего не читал про ад и адские мучения. Он никогда серьёзно не относился к этим понятиям, да и Господа не вспомнил ни разу в превратностях своей жизни. Но почему, почему, первые слова, произнесённые им тихо, больше сердцем, чем губами, были: «Господи, помилуй!» Смрад, вонь, матерщина, духота, бесовский хохот, бесстыжее любопытство. Ад... И - «Господи, помилуй». Первый раз в жизни. Шутки и забавы преступного мира. На столе рыба, ровные небольшие куски. Бери, ешь. Сколько? Сколько хочешь. Съел два куска. Надо один. Один! Бьют. Пять мисок серой тюремной каши. Ешь. Съел одну. Ещё ешь. Ещё съел одну. Ещё... Больше не могу. Нет, ешь! Бьют. Но эти шалости - невинные утехи в сравнении с другими. Господи, помилуй! Больше всего он боялся ночи. Первая попытка его «опустить» успехом у братанов не увенчалась. Он не смыкал глаз, он даже не ложился на нары, сидел на корточках у параши. Вторую ночь силы его уже покидали, но он знал - стоит забыться - на него набросятся и тогда ему уже не отбиться.
Несколько ночей не спал. А тучи над ним сгущались. Злоба на жестокий мир, загнавший сюда, в нечеловеческие условия, злоба на обидчиков «ментов», злоба на тех, кто разлюбил, предал, вылилась у сокамерников Степана в злобу против него, новичка, неискушённого скуластого якута и злоба эта била через край озверевших, искорёженных сердец и требовала, требовала выхода. Он подслушал разговор: сегодня ночью ему уже не отвертеться. Разработан целый сценарий, несколько человек окружат его и... и он займёт позорное место опущенного на нижних нарах. Они спали на нижних нарах, те, кого сломали, уничтожили, сделали уродами на всю оставшуюся жизнь. Только не это... Его уже заставляли шестерить и выбили зубы за отказ от этого поручения. Ему перебили ушную перепонку. Но только не это... Решение созрело мгновенно. Он хватает тупую бритву и начинает торопливо пилить ею по запястью. Тупая бритва, очень тупая, скорее... Но вот уже хлынула фонтаном спасительная алая кровь. Его везут в тюремную больницу. Перехитрил...
Но швы на руке, в конце
