опять стал рассказывать про больную мамку, ей надо питаться хорошо, шпроты для неё нёс.
Кто она, эта таинственная Рустикова мамка? Опять меня просят в Лавре, поищите её, пусть придёт, надо с ней поговорить, мальчику десять лет, а он нигде не учится, слабенький. Долго ходила я среди нищих, всё искала мамку. Да разве найдёшь? Спросишь - сразу насторожатся. А молча как вычислишь? Подошла к одной молодой, с заплывшими от спиртного глазками, нищей. Стала расспрашивать о сыне.
- В интернате мой Коля, в интернате. Я вот денег тут соберу и поеду к нему, уже написала: «Сынок, жди, скоро буду...», - женщина тараторила, а сама не спускала глаз с моей сумки, ждала.
Ничего не узнала. Но зато вечером мы с Рустиком долго сидели на скамейке у Успенского собора. Он, мне показалось, стал доверчивее:
- Я прошлым летом машины мыл. Купил нам с мамкой три килограмма риса, гречкой запасся на зиму. Но меня прогнали, там своих много. Мамка, правда, гречку продала, водки купила. Она больная, она не хочет пить, а пьёт, есть такая болезнь. Я ей говорю, давай отвезу тебя в больницу, а сам устроюсь туда санитаром, буду полы мыть в палате. Не хочет...
Рустик долго рассказывал мне о своей горемычной жизни. Было в том рассказе что-то особенное, он ни разу свою мамку не попрекнул. Он очень любил её, он бросался ей на помощь, ограждал от бранных слов, готов был ради неё на всё и со вздохом, с печалью сокрушался: «Вот только она не хочет».
Как в его маленькое сердце вмещалась такая большая любовь? Что же это за женщина такая, которая в запоях, гулянках, непотребстве была способна сохранить в ребёнке чистые и глубокие чувства к себе?
Рустика полюбили в Лавре. Его приучали к утренним и вечерним молитвам, читали ему «Детскую библию», один батюшка подарил ему большую коробку конфет, которую Рустик мгновенно спрятал под подрясник - мамке, болеет...
Но вот две недели пролетели. «Командировка» мальчика подошла к концу. Ему предложили остаться в Лавре, пожить, но он по-взрослому развёл руками:
- Домой надо. Загостился.
И опять бросается мне под ноги маленький вихрастый комочек:
- Подайте, Христа ради, на хлебушек.
- Здравствуй, Рустик! Как твоя мама?
Мальчик прячет глаза, приглаживает вихры:
- Болеет...
Потом он прижмётся ко мне и будет плакать навзрыд и горевать по поводу пропитых мамой новеньких кроссовок. Его приодели в Лавре из гуманитарки, а кроссовки приглянулись так, да ещё и впору пришлись, что он пустился в пляс прямо перед Смоленской церковью.
- Рустик, ты в монастыре!
- Господи, прости, - перекрестился Рустик.
Нет кроссовок. Всего два раза и надел. Горько плачет мальчик, а я глажу его по голове и говорю дежурные слова:
- Не расстраивайся, вырастешь, заработаешь себе на кроссовки.
- Да, заработаешь, - всхлипывает Рустик. - А она пропьёт. - И тут же, спохватившись, что позволил себе что-то непозволительное по отношению к маме, добавил:
- Болеет. Такая тяжёлая у неё болезнь.
Мы не то что подружились, мы узнавали друг друга и немножко друг другу доверяли. Он по-прежнему побирался, выпрашивая «денежку на хлеб», профессионально-жалостливо протягивая к прохожим руку. Теперь он брал у меня и яблоко, и шоколадку, а вот
