депозитный билет на двести тысяч в качестве своей доли. Как я понял позднее, это был тоже член их шайки…
– Наверное, Неофитов, – вслух подумал Розенштейн.
– Что вы сказали? – не расслышал его Плейшнер.
– Ничего, продолжайте, прошу вас…
– Луговской-Долгоруков билет у купчика принял, и тот ушел. Следом ушел и граф, пообещав, что через два дня принесет двести тысяч. И тогда Огонь-Догановский, как, верно, и было между ними условлено, задал этому Луговскому вопрос, когда-де затевается новое «дело» и нельзя ли в нем принять участие. «Надворный советник» не сразу, но ответил, что игра затевается на Петербургской бирже и что участие в ней стоит не менее двухсот тысяч рублей. А потом, обращаясь непосредственно ко мне, спросил, уверен ли я, что хочу войти в долю. Я ответил: да, уверен. Тем более что было обещано двукратное увеличение суммы взноса всего за две недели. Понимаете? – Плейшнер посмотрел на помощника полицеймейстера, словно искал у него помощи или хотя бы понимания. – Двести тысяч чистой прибыли за две недели!
Розенштейн промолчал. Он, конечно, понимал, что устоять против такой суммы сможет не каждый. Но помогать бывшему управляющему банкирской конторой и тем более выражать сочувствие не собирался.
– Чтобы подстраховаться, я спросил, бумагами каких фирм или предприятий будут оперировать на Петербургской бирже. И Луговской, который на самом деле Долгоруков, спокойно ответил, а он, верно, был готов к этому вопросу, что они будут играть на повышение акций Акционерного общества «Владикавказская железная дорога». Тогда я, – Плейшнер начал волноваться еще больше, – послал телеграмму своему брату по матери в Санкт-Петербург. Мол, ожидается ли повышение курса акций «Владикавказской железной дороги»? Срулик, мой брат по матери, ответил – да…
– И что, подстраховались? – не без нотки ехидства спросил Николай Розенштейн.
Плейшнер промолчал на выпад помощника полицеймейстера и через пару мгновений продолжил свой рассказ…
– Я взял двести тысяч, а это была почти вся наличность, из кассы банкирской конторы без разрешения учредителей и держателей банкирского дома «Наяда». Я даже не поставил в известность баронессу Жерар де Левинсон, основную владелицу банкирского дома, потому как она ни за что бы не разрешила мне участвовать в этой биржевой операции. Каюсь: выгода в двести тысяч рублей застила мне глаза. Я взял эти деньги, сложил их в коммивояжерский чемодан и приехал на Большую Красную к Луговскому, который ныне Долгоруков. Там уже находились члены его шайки Огонь-Догановский и «граф» Давыдовский. Они тоже принесли деньги…
– Вы уверены, что деньги эти были настоящими? – быстро спросил Розенштейн.
– Теперь нет, – ответил Иван Яковлевич. – А тогда – конечно, был уверен. Я даже не задавался таким вопросом.
– Что было дальше? – кивнул Николай Людвигович, поощряя Плейшнера к продолжению рассказа.
– А дальше этот Луговской собрал у всех их доли и положил в несгораемый шкаф, велев прийти ровно через две недели. «Вы будете сражены открывшимися перед вами перспективами», – заявил он нам на прощание.
– Ну и как, сразили вас открывшиеся перспективы? – снова не без доли язвительности спросил Николай Людвигович.
– Зря вы иронизируете, – уныло ответил Плейшнер. – Это был такой удар, какового я не испытывал в своей жизни никогда! Даже тогда, когда от меня к резнику Копытовскому ушла моя Сара вместе со Шмуликом, Яцеком и Земфирой.
– Кто это – Копытовский, Сара, Шмулик, Яцек и Земфира? – погруженный в думы, машинально спросил помощник полицеймейстера.
– Копытовский – это новый муж Сары. А Шмулик, Яцек и Земфира – мои дети, – с некоторой обидой ответил Плейшнер.
– А-а, – отвлекаясь из раздумий, произнес Николай Людвигович. – Простите…
– Когда закончились две недели, я пошел к Луговскому, который, как вы сказали, на самом деле Долгоруков. Дверь мне открыл какой-то небритый и неопрятного вида господин. И когда я сказал, что желаю видеть надворного советника Луговского, мужчина мне сказал, что таковой съехал. А куда – он не знает…
– А вы не пытались отыскать его? – спросил Розенштейн.
– Пытался, – ответил Плейшнер. – Я обратился в полицейский участок, но, как позже выяснилось, надворный советник Сергей Васильевич Луговской выехал из Казани в город Малоярославец, но там так и не объявился. А потом розыски его были приостановлены за «невыяснением места пребывания подозреваемого»…
– А «графа» Давыдовского или господина Огонь-Догановского вы с тех пор не видели?
– Нет, – ответил Плейшнер.
– А того «купчика», что принес депозитный билет на двести тысяч?
– Тоже нет.
– И заявления в полицию на них как на соучастников мошенничества, произведенного с вами, вы не писали?
– Нет, – убито произнес Иван Яковлевич. – А как бы я доказал, что они – соучастники? В общем, – он повесил голову, – они меня уничтожили. И теперь я вынужден зарабатывать себе на хлеб сочинением «злободневных» стишков для иронических куплетистов Романа Каца и Константина Кукушкина, выступающих в дивертисментах в саду Панаева.
– Да? – снова машинально спросил Розенштейн, погруженный в раздумья. – И что за стишки?
– Хотите послушать? – удивившись, спросил Плейшнер.
– Отчего же нет? – опять-таки машинально ответил Николай Людвигович. – Любопытно-с!
И тут бывший управляющий банкирской конторы тоненько запел, нещадно фальшивя, на мотив какой- то оперетки, название которой крутилось на языке, но никак не вспоминалось:
Николай Людвигович удивленно вскинул голову. А Плейшнер, закатив глаза, продолжал, тоненько и фальшиво:
От сего пения по телу помощника полицеймейстера Розенштейна побежали холодные мурашки, как это бывает, когда кто-то мерзопакостно начинает водить гвоздем по стеклу…
Куплеты, и правда, были злободневными. Николай Людвигович покосился на дверь: не слышит ли кто столь пронзительного песнопения. Иначе как было бы объяснить «слушателям» таковое, едва ли не революционное выступление в кабинете помощника казанского полицеймейстера?
– Мда-а, – произнес помощник полицеймейстера, когда бывший управляющий банкирской конторой, а ныне сочинитель злободневных куплетов Иван Яковлевич Плейшнер закончил песнопение.
– Вам понравилось? – с затаенной надеждой спросил Плейшнер.
– Как вам сказать… – неопределенно ответил Розенштейн. – Я бы сказал, своеобразно… Даже весьма.
– Хотите еще?
– Нет-нет! – резко ответил Николай Людвигович. И чтобы несколько смягчить тон, произнес: – У вас,
