этом трудно рассказывать. Просто потому, что я не знаю, как передать словами осязаемый страх, чувство постоянного голода, ощущение того, что все рушится. Почти полгода под бомбежками, с остановками ехали мы в теплушках до Урала. Отец потерял наш след сразу же… В четыре года я уже работала в госпитале – скатывала бинты, и мне за это давали довески хлеба. Нас трое было у мамы, и все болели, все хотели есть…»
Очень редко в ее рассказах проблескивали осколки послевоенных детских впечатлений: «…У нас дома все – простыни, занавески, наши рубашки, платья – было из одной материи, красной, в какой-то цветочек. Убегая, немцы бросили в спешке тюк ситца…» Вот откуда родом были те самые «бессменные сарафанчики»…
Все последующие предложения сниматься в кино Лариса с напускным высокомерием отвергала напрочь: «Я слишком красива, чтобы быть актрисой». На искусителей действовало безотказно.
По прошествии времени Лариса так и не могла припомнить, кто именно из друзей надоумил ее прочесть новую небольшую повесть Чингиза Айтматова со странным и загадочным названием «Верблюжий глаз». Скорее всего, однокурсница Ира Поволоцкая удружила. В тот вечер Лариса на одном дыхании, не отрываясь, буквально проглотила повесть, захлопнула книжку, отложила, затем вернулась к ней вновь, и вскоре знала «Верблюжий глаз» наизусть, как хорошие стихи, – от первой до последней строки.
Она тут же поняла, что хочет и будет снимать этот фильм по Айтматову. Ясно видела его.
Конечно, с самого начала многие предполагали, что эта киноэкспедиция студентов-выпускников ВГИКа в киргизские степи станет чистейшей воды авантюрой, обреченной на провал. Подумать только, группа в 80 человек, и для всех это – первый фильм. Для операторов, актеров, режиссеров. Никто ничего еще не умеет. Практически все только учатся. Не хватало ни опыта, ни сил. Даже человека на должность директора картины удалось подобрать с немалым трудом.
Когда начались съемки в глухой пустыне Анархай, на границе Киргизии с Казахстаном, то жестокая красота этих мест покорила Ларису сразу. Песок и небо – желтые, сухие, пустые – словно отражали внутреннюю жизнь ее персонажей. Это была великолепная метафора бесплодия души, но ею оказалось не так легко воспользоваться. Чудовищая жара, когда в тени зашкаливало за +40, а на солнце бывало все шестьдесят, плавящаяся пленка, отсутствие твердого сценария. Это напоминало какое-то судорожное барахтанье в воде, точнее, в песке. Казалось бы, всё и вся ополчились против молодых кинематографистов.
А тут еще и эпидемия болезней… Подхватила инфекцию и, едва придя в себя, вернулась в Москву Ира Поволоцкая, с которой Шепитько начинала съемки. Потом захворала исполнительница главной роли. В конце концов, с желтухой свалилась сама Лариса. Болезнь Боткина в тяжелейшей форме не отпускала ее из своих клещей до самого окончания работы над фильмом. На самые ответственные съемки Шепитько приносили на площадку на носилках прямо из инфекционного барака.
«Когда я приехал на съемки, – вспоминал Чингиз Айтматов, – я застал ее в тяжелейшем состоянии… И вот, несмотря на все это, она закончила картину, сняла фильм в обстановке, где, по сути дела, ничего, кроме кинокамеры и ее воли, не было».
«Для меня это был экзамен, – говорила Шепитько. – Я уже убедилась в том, что кинорежиссер – не женская профессия, знала, что больше ничего не буду снимать, но я должна была дойти до конца, проверить, способна ли я хоть на что-нибудь… Но странно: чем тяжелее нам было, тем все крепче становился отснятый материал».
«Лариса была невероятно худа и желтолица, – рассказывал встречавший ее после «великого киргизского похода» Гуревич. – От той «хохлушки» в теле, пусть даже и с осиной талией, остались разве что все те же горящие глаза. В безводье, жаре и пыли, на чудовищных экспедиционных харчах она окончательно подорвала здоровье. Закончив съемки, Лариса собиралась ложиться в больницу в Москве…»
В монтаже картины ей вызвался помочь Элем Климов. Кстати, именно он придумал и название картины – «Зной» («За червонец»). Люди посторонние при встрече нередко принимали Элема и Ларису за брата и сестру – настолько внешне, да и по повадкам они были похожи друг на друга. Но еще больше их роднило сходство взглядов на жизнь, единство художественных вкусов и искренняя заинтересованность в творчестве друг друга.
Главной героиней «Зноя» стала степь, бескрайняя выжженная равнина, простирающаяся от горизонта до горизонта. Фактор пространства значил для режиссера многое. Шепитько снимала степь сквозь романтический флер. Она всегда любила землю, даже такую – скудную, неродящую. Единственный родник, названный «Верблюжьим глазом», не в состоянии напоить землю. Зной обостряет отношения людей. Они работают, как каторжане, перевыполняют нормы, но не могут смириться с бессмысленностью своего труда. Они надеются, что когда-нибудь здесь найдут и поднимут на поверхность подземные реки и тогда, как уверял какой-то поэт, «здесь будет город-сад». Пашут на допотопном тракторе, живут скопом в юрте, в условиях почти первобытных… Но верят, как верил «Академик»: «Теперь я в ответе за все».
Это был первый фильм новорожденной киностудии «Киргизфильм», и 24-летнюю украинку, долго не раздумывая, окрестили «матерью киргизского кино». Зрителям картина нравилась, профессионалы не находили в ней ничего лишнего, приемы творческой манеры были почти аскетичны. Начались разговоры о «мужской руке» как фирменном качестве режиссера Ларисы Шепитько.
На ее стиль творческие достижения учителей мало повлияли. Она словно не заметила, не восприняла ни чувственной прелести довженковских лент, ни жутковатого эстетизма Чиаурели. Ее режиссерский почерк сложился сам собой в жару, пыли и болезни.
На одном из первых Всесоюзных кинофестивалей в Ленинграде Лариса Шепитько была удостоена приза за лучшую режиссуру, а чуть позже в Карловых Варах международное жюри отметило ее работу «Зной» как лучший дебют.
…Зимним вечером 1963 года Климов пригласил Ларису на свидание. Они долго прогуливались возле Лужников. Лариса скуповато рассказывала о своих школьных годах, зато взахлеб о своих анархайских приключениях. А потом неожиданно спросила:
– Слушай, а что у тебя за такое странное имя, Элем?
Климов рассмеялся: «Знаешь, я с детства был уверен, что Элем – это производное от Энгельс-Ленин- Маркс. Помнишь, как в довоенные годы были в моде такие сокращения – Владлен, Сталина, Вилен, Марлен?.. Я знал одного мужика, у которого в паспорте было записано имя – ты только не смейся! – Выдерзнамрев…
– Как?
– Вы-дер-знам-рев, – по слогам повторил Эдем. – Ну, выше держи знамя революции. Папа у него был комиссаром, и вот…
– И как же сына мама в детстве называла? Выдик?
– А может, Ревик?.. Или Деррик? Извини, не знаю, не спрашивал… Да, так вот, а потом мама, когда я, кажется, уже в авиационном учился, призналась, что Элемом она назвала меня в честь героя романа Джека Лондона «Заря пламенеет». Даже отец не догадывался…
