Глава 9
На следующий день после сообщения об убийстве многие были потрясены.
Виктор Тремалис оторвался от своего дневника (он писал о том, какие ощущения испытываешь, когда во время мастурбации делаешь надрез бритвой на запястье и кровь капает на член во время семяизвержения) и прочел то, что равнодушные газетчики написали об убийце. Или, как определил Тремалис, о новичке в полку кровавых мясников.
Сидя перед баром «Венди» на Куинси-корт и слушая шелест газетных страниц на ноябрьском ветру, он как зачарованный не мог оторваться от истории об убийстве.
Убийство интересовало его ничуть не меньше, чем самоистязания.
Майк Серфер и Вильма Джерриксон сидели в холле приюта «Марклинн». Майк занимался одной из трех обязательных ежедневных чисток своего шунта.
Портативный аспиратор лежал на его коленях и Серфер просто играл с ним. Вильме Джерриксон (для всех обитателей и посетителей «Марклинна» — просто Бабуля) порой казалось, что Майк Серфер ведет себя еще как ребенок, любящий пошалить.
Майк заговорил об инвалиде, убитом близ отеля «Кэсс». Заметка в «Сан Таймс» сообщала имя убитого — Роберт Долежал. Обычно Серфер читал «Дефендер», ежедневную негритянскую газету, но сегодня она проигнорировала убийство на Уобош-авеню, предпочтя поместить на первой странице ехидную аналитическую статью о только что избранном президенте Буше. Вот если бы убитым оказался черный…
Майк Серфер старался прогнать беспокойство о том, что Реджи Гивенс до сих пор не вернулся в «Марклинн». Он решил сегодня обязательно отправиться в бар «Трудные времена».
— Здесь пишут про парня, которого убили в таком же вот кресле, — Вильма знала, что Серфер всегда начинает беседу подобными фразами.
— В наши дни в газетах пишут такие гадости, — ответила она, зачем-то указывая согнутым пальцем на аспиратор.
— Я больше не смотрю и новости по телевизору.
— Знаю, Бабуля.
Вильме было семьдесят пять лет; редкий пушок на ее голове напоминал ореол вокруг луны в хорошую погоду. Никто из постояльцев не знал, что именно приковало ее к креслу. В «Марклинне» кроме нее проживала еще только одна женщина — Кэтрин Таунсенд, тоже белая, лет на двадцать моложе Вильмы. Кэт почти каждый день надевала черные тореадорские брюки, а поверх на щиколотки белые пластмассовые браслеты.
— Как печально, когда кто-то умирает, — сказала Вильма, глядя на свой стакан, двадцать унций с Уолтером Пейтоном, улыбающимся с передней стенки. Задняя стенка стакана содержала перечень десяти рекордов, установленных игроком «Чикагских Медведей».
Она отхлебнула джин с тоником — свой «открыватель глаз» — уровень в стакане упал до отметки
Майк Серфер печально посмотрел на собеседницу.
— Никогда не встречал этого парня. Роберта Долежала. В газетах написано, что он одно время промышлял незаконными делишками, — сказал он, рассеянно проведя мозолистой рукой по правому колесу своей коляски. — Знаешь, Бабуля, ведь несправедливо, что такое случилось именно с инвалидом.
Они походили на парочку влюбленных пенсионеров, сидящих на скамейке городского парка; кресло Вильмы почти соприкасалось с креслом Серфера. На подлокотнике кресла Вильмы была наклейка с изображением Хонки-Тонки, персонажа ее любимой телепрограммы о кэтче. Наклейку она отодрала с коробки хрустящих хлебцев, которые обожала, хотя крошки все время застревали в ее протезах. Сын Вильмы Герберт тоже любил мучное. Они тогда жили в Монтичелло, еще до того, как туда понаехали пуэрториканцы.
— Я думаю, что это
Серфер откупорил шунт и присоединил пластиковую трубку к цилиндру. Затем он взглянул на Вильму, словно ожидая поощрения, но взор ее оставался пустым. Она думала о чем-то своем.
В памяти Вильмы всплывали какие-то нечеткие образы, лица. Когда-то ей удавалось избегать поражений и неудач, теперь же она была обессилена и сломлена. Здесь в «Марклинне» старая женщина нашла тихий приют.
Серфер и другие — Зуд, Карл, Слэппи, Вилли — все они, даже Кэт, помогали ей забыть о сыне, которого никто из них не знал; о сыне, которого убили ударом ножа в шею в электричке в 1974 году. Годы постельных пролежней, пищи, пахнущей слабительным, годы в клинике для душевнобольных, годы, лишенные любви. Совершенно лишенные любви, на место которой пришли узы убогого родства с обитателями Дома Рейни Марклинна для инвалидов.
Что касается этих людей, то они как раз почти любили ее. Ибо причина, по которой она приковала себя к этому креслу, была пугающе проста и не имела ничего общего с болезнью. Когда отвыкаешь вставать на ноги, становится почти невозможным изготовить петлю и повеситься на ближайшем крюке. Подложить под ноги семейные альбомы, потом выбить их из-под себя и устремиться вслед за ними в пустоту забвения.
Она вернулась в настоящее. Это всегда происходило очень быстро.
— Я совершенно
Серфер с десяток раз засунул трубку в отверстие в горле и вынул ее оттуда, вызывая ассоциации с половым актом. Потом поместил, наконец, шунт на место, придерживая сверху пальцем.
— Грустный мир, — его голос после прочистки аспиратора изменился. — Я хотел бы выехать вместе с тобой погреться на солнышке на берегу.
Вильма отрицательно покачала головой.
— Не глупи, Майкл. Ты же
Она имела в виду недавно отремонтированный Чикагский театр.
— Ну, пожалуйста, — Майк постарался изобразить на лице отчаяние.
— Подумай, Майк, ну как я там смогу сидеть, когда вокруг столько людей, сколько я не видела за всю жизнь!
Она заявила, что еще потому не поедет на пляж, что от озера Мичиган пахнет так же, как из решеток сабвея вдоль Вашингтон-стрит — гнилой сыростью, причем круглый год.
— Майкл, ты джентльмен и к тому же ученый, — она допила свою утреннюю дозу. Теперь можно было прочесть, что Пейтон за свою бейсбольную карьеру совершил пробежек на 16 726 ярдов. Девять с половиной миль. И взялась руками за колеса.
— Я прочел ту книжку про полицейских, которую ты мне дала, — сказал он, чтобы удержать ее рядом хоть ненадолго. — Ту, самую, которую написал МакБейн.
— Какую именно? Я позабыла, их ведь так много…
