уехать и бросить: «житье-бытье, имение». И думалось так, что белые — беглые, старых не тронут.
Передний старик был Ивака Берестяный. Белые только что убили на реке его старшего внука. Черкес подошел и ударил его прикладом по шее, однако не больно, скорее для примера.
— Квартиру, еду, — крикнул он грозно.
Он был интендант, квартирмейстер, даже финансист отряда карателей. Он реквизировал, грозился, при случае даже расстреливал. Впрочем, это последнее дело не требует уменья, а только охоты.
— Все подавайте! — крикнул еще раз интендант.
Старик только рукою повел: все, дескать, ваше.
В эту ночь белые каратели, наконец, поели и вздохнули по-человечески. В двух Евсеевских жильях было четыре избы, две зимних, две летних, но прекрасный колымский чувал, деревянный, помазанный глиной камин, был во всех четырех. Затопили веселый огонь, обогрелись и разделись, сварили похлебку из рыбы с мучною и масляной забелкой. И те же старухи стали таскать из амбаров своеземную еду, соленые пупки, брюшка от омуля и нельмы, мороженную печень налима, копченые гусиные полотки.
Масаков, как якут, имел недалеко у родичей по травяным озерам коров. Оттого чай пили с мороженными пенками, снятыми с густого варенца. Офицерам даже поднесли деревянное блюдо керчаку, густо взбитых сливок, вместе с растертыми ягодами божественной княженики. Это, действительно, было княжеское блюдо, подходившее и почетному званию карательных вождей. Хозяева в заимках были позапасливее городской гольтепы. На далекой Колыме были такие же город и деревня, как и в Московской губернии. Город реквизировал и грабил и пухнул от голоду. Ограбляемая деревня ела в три горла и пухла от сытости.
Спирт лился щедрою струей. Это было первое завоевание белых на реке Колыме. Угостили стариков и старух и каких-то детей, которые выползли к вечеру из тайных прикрытий. Но женщины не возвращались. Офицеры заставляли плясать подгулявших старух, и одна покорилась и пошла выделывать русскую. Впрочем, скорее это была пляска смерти, чем русская.
Однако Карпатый, выпивавший с офицерами, пришел от этой пляски в неистовый восторг и с размаху стукнул кулаком по столу. Старуха подскочила, изругалась нехорошим словом, потом с болезненным визгом схватила топор с лавки и пустила через комнату в голову Карпатому. Попасть не попала, однако топор вонзился в еловую притолоку и остался торчать.
Чуть не зарубили офицеры визжавшую старуху. Но вступился Авилов и сказал, что и это болезнь меряк и что колымских старух безнаказанно трогать нельзя.
Мерячки вообще способны на капризы. То отвечают на окрик покорным исполнением приказа, даже самого нелепого и грязного, а то реагируют камнем, ножом, топором. И все это внезапно и безвольно.
Веселье оборвалось. Офицеры выпивали и дальше и впали в чувствительность.
— Отделимся от России, — предложил мечтательно Дулебов, — чорт ее возьми, объявим великое княжество. Как это у красных говорится, автономия, что ли? Разведем и себе такую антимонию. Для каждого по княжеству, Авилов в великих князьях, а мы себе в малых князьках, по уделам. У каждого будет свой собственный удельный департамент.
Дулебов не был силен в истории и смешивал княжеские уделы с царским удельным ведомством и автономию с антимонией.
В эту ночь Карпатый и Михаев лишили обеих старух их старческой невинности. Старухи покорились. Они были так испуганы и сбиты с толку, что если бы даже их резали, они бы приняли это как неизбежное и молча.
IX
После возвращения максолов с лебединой охоты, Митькино царство небесное держалось в Колымске еще два месяца. Но при первых более прямых известиях о приближении врагов в городе вышла сперва паника, а потом даже бунт. Белые — беглые с ружьями, с бомбами, с военным начальством наводили смертельную оторопь на самых удалых. Прибежали ламуты, те самые, из плена, и сказали: Идут. Начальник идет впереди, высокий, как лесина. Голос такой, что люди от него глохнут, а звери от него дохнут. И с ними какая-то девка или баба, баская[37], с рыжей косой, как будто заря- зореница.
Митька тотчас же созвал полицейское вече, и народу пришло больше, чем в первый раз, но все они были напитаны страхом, как губки.
Митька открыл совещание пламенной речью:
— Идем защищать Колыму.
Но казаки и мещане потупились и сказали:
— Не пойдем.
Особенно уперлись казаки — военная косточка. Не пойдем ни за что. Ляжем под столами к под лавками. Пускай нас забивают хоть палками. Потом повернулись храбрецы и ушли из избы.
Остались: дружина максолов и другая дружина, поменьше, постарше, из друзой и поклонников Митьки, компания Паки с Голодного Конца, кучка якутов с Мишкой Слепцовым во главе. В общем человек семьдесят, мужчин за полсотни, а женщин поменьше двух десятков. В сущности с этими силами можно было защищать Колыму. Но о белых говорили, что идет их целая тысяча и что ведет их особый полковник- генерал, по имени Гаврила.
С другой стороны, казаки и мещане заняли угрожающее положение. Они собрались особо от Митькиной команды в сборной якутской избе и прежде всего послали выпустить заложников из караулки у Луковцева. В то время были уже заложники: Трепандин с Катериничем, неудачное правительство, отец протоиерей Краснов, — красный священник Палладий Кунавин был оставлен на воле. А еще многообиженный Макарьев, которого даже и Митька диктатор не мог избавить от постигшего испытания. Сюда же привезли бежавшего исправника из Быстрой. О нем вспомнил злопамятный Пака, который все время левел и среди колымских коммунистов занимал положение практического анархиста. Замечательное дело: исправнику вернули его мундир с полицейскими пуговицами и пристроили его в караулку под крыло к бабе гренадерше и обоим ее мужикам. Отныне Луковцев, вместо казенного амбара, в котором было пусто, должен был сторожить свою подневольную команду.
Два старые казака, Дауров, не Арсений, а другой, Алексей, побогаче и построже, и Василий Домошонкин, с именем довольно неприличным, тоже торговавший по малости, пришли к караулке, дали безвинному Луковцеву два раза по шее — каждый по разу, и пленников привели с торжеством в разборную избу.
Исправник, однако, не пошел. Он где-то достал тройку полумертвых собак, — вместе им было полвека от роду — и уехал тотчас же к Палаге на Быструю заимку.
Но Макарьев обозлился совсем по-настоящему. Или, может быть, Митька его заразил пылом гражданский войны. Он стукнул кулаком по столу и произнес пламенную речь в Митькином стиле, но совсем наоборот:
— Каратели идут на этих хулюганов, безбожников. Белые они или беглые, а все-таки не думайте — начальство. По высокому скажем — князья. Теперь будут в беглых — эта камзольская рвань.
— Товары, слышь, везут, — сказал он, торжествуя, — большей караван, чаек, табачок. Покурим и попьем.
И он облизнулся, как некогда Овдя на митинге.
— Торговать будем, поживем, откроем дорогу до Охотска. Слава тебе, господи!
И он перекрестился широким крестом.
— Горожана, примаете беглых? — обратился он к сборищу.
— Примаем! — закричали казаки. — Пошлем епутатов навстречу. В епутаты избираем Архипа Назарьича, от мещан — старосту Веселкина.
— Ступайте к князьям! — кричали старики. — И скажите князьям: «земля наша богатая, большая, а порядка в ней нету. Придите, наведите порядок».
Это было новое призвание варяжских князей. Ведь Рюрик и его пресловутая братва были тоже из
