беглых, приблудных, вышибленных с родины, бродяг неудачников.
И тогда Макарьев послал к Реброву посла, Алеху Выпивоху, казачка, как равный к равному:
— Двум медведям в одной берлоге не ужиться, — сказал он ему. — Уйдите отседа добром, к чортовой матери.
Ребров оглядел компактную группу сторонников: с Макарьевым и стариками справиться было возможно, но тут подходили на подмогу другие враги, пострашнее.
— Мы уйдем, — сказал он медленно. — Но подомните слово мое — наплачетесь вы.
Алеха Выпивоха казачок был маленький как Пака, постоянно ходил распояской, был он холостой, дома, двора не имел. Такие постоянно держали сторону богатых.
— И еще заказывал Архип Назарьич, — пискнул он, — сдайте оружье.
Митька оскалился молча, как скалится волк. Не то это усмешка, не то он сейчас укусит.
— Ну, половину, — по собственному почину убавил Алеха предложение сердитых стариков.
— На, видал, — ответил Ребров выразительным жестом. — Пошел вон, дурак! Скажи этому Архипу и другим дуракам, что мы еще вернемся.
— Торговать, слышно, хочет. Пускай же опробует у белых, почем стоит ковш лиха. Лихом ему торговать, старому дуриле!..
На заимке Евсеевой белые сделали две блаженные дневки. Приладили черную баню из старого амбара и мылись впервые за три месяца. Раскалили огромные камни, обливали их снежной водой, рождая лютый пар. И сами раскалялись, как камни, чуть не докрасна и выскакивали в лютый, кусающий снег. И тело их дымилось и потело на зимнем ветру.
Женщины вернулись из лесов. Они покорились неизбежному, отдали пришельцам последние запасы и собственное тело. Последнее, впрочем, считалось ни во что. Ведь женское тело, как море. Оттого не споганится море, что пес полакал.
Хуже было то, что придется остаться на зиму с малыми детьми без пищи, без запаса.
Лучшего охотника убили. Берестяная бабка, та самая, что пустила топором в Карпатого, горькими слезами плакала об зарезанном внуке. Она привезла его с реки на нарте, сама, без собак, своей собственной старушечьей силой, обмыла и одела его и вместе с Берестяным дедом вырубила яму на камне в вечной мерзлоте. Тело спустили без гроба, завалили большими камнями. Тело замерзло, как мороженная рыба, и, толкаясь о камни, звенело. Лежи, почивай, не оттаивай до страшного суда!..
Надо было, однако, карателям уходить с ограбленной и съеденной заимки. Не то после рыбьих пупков и гусиных полотков пришлось бы, пожалуй, приняться за последнее мясо, которое осталось, — за мясо обитателей.
На утро решено было тронуться вниз к городу и дать бой красным. Об их силе евсеевцы рассказывали несуразные вещи. У них была сотня ружей, сто тысяч патронов. Смерти они не боялись, как хищные волки. Митька вдобавок был колдун и пули ловил на лету и складывал в кармашек на будущий случай.
Евсеевцы, разумеется, врали. Но первая стычка на реке смутила карателей. Убитый мальчишка один не побоялся напасть на отряд. Что будут делать другие? Офицеры решили итти на Колыму осторожно и медленно, от заимки к заимке. Вяткино, Бугрово, Дебальцево, три заимки на пятьдесят верст. Везде были запасы, деревянные избы и женщины. Но к вечеру прибыли из Колымска трое депутатов с предложением о сдаче. Они не принесли с собой ключей. У Колымска не было стен и ворот и нечего было отмыкать. Белые, впрочем, потом доказали, что они не нуждаются ничуть ни в ключах, ни в отмычках.
Все-таки встреча вышла торжественная.
Трое депутатов вошли, как человеческая лестница. Высокий Макарьев, широкий Веселкин, а третьим прислали тщедушного и старого отца Алексея.
Авилов принял их сидя. Дулебов и Мухин сидели поодаль на лавках.
— Челом! — сказал Архип Назарьич, кланяясь.
— Ниже, — ответил Авилов своим густым басом.
Архип удивленно тряхнул склоненною кистью руки и опустил ее до самой земли.
— Ниже, — неумолимо повторил Авилов, пока Архип Макарьев не склонился своею косматой головой до самой земли.
— Вот это челом!..
— Вы что же, бунтовать? — сказал Авилов с угрозой. — Советские порядки наводить?
Он превратился давно в белого полковника, не за страх, а за совесть, но попрежнему его раздражало особенно стремление красных к порядку.
— Те, что бунтовали, ушли, — сказал рассудительно Макарьев. — Придите навести свой собственный порядок.
Глаза Авилова зажглись зловещим огнем:
— Хорошо, наведем. Мы вам покажем порядок.
Отец Алексей подошел последним.
— Попов не люблю, — сказал откровенно Авилов. — Почто, батька, людей не учил, чтоб жили по- людски, не по-собачьему?
Отец Алексей покачал головой. Он очень одряхлел от последних событий и голова его тряслась.
— Как мне их учить, — сказал он смиренно, — мы сами мало учены.
— Ага! — вторично пообещал Авилов, — ничего, мы вас научим.
Слова его звучали угрозой, но он включал в них отчасти обещание. Он действительно думал устроить в колымской глуши особую базу для себя и для своих близких, Колымское княжество, отчего бы не так? Был же у чукоч до самой войны особый король, поставленный русскою властью, — с наследственным званием, на-зло безначалию и буйству неукротимых чукоч.
Колыма далеко от России. Три года скачи, пожалуй, сюда не доскачешь. Здесь можно отсидеться от всяких врагов… Княжество Колымское. Великий князь Викентий Авилов I.
X
Белые вступили в Середний под звук колоколов, т. е. под звуки единственного колокола, тикавшего жидким тенорком на своей деревянной караулке: «Омуль, омуль, линь, линь».
Так колымчане толкуют колокольные звуки, вместо обычных российских: «Четверть блина, полблина, блин».
Одряхлевший отец Алексей служил благодарственный и приветственный молебен. На помощь отцу Алексею выступил было пышнобородый Палладий Кунавин, но торговцы, забыв о благолепии места, встретили его криками: «вон, прочь!» Они не могли ему простить его летнего предательства и всей его последующей красной славы.
Несчастный отец Палладий, проклятый недавно максолами и отвергнутый «большими людьми», остался ни в тех и ни в сех и поспешил сокрыться в спасительной тени своего собственного дома.
В церкви ожидали Авилова, вместе с офицерством. Но Авилов церквей не любил. По части безбожия оса был, пожалуй, почище максола.
Он приехал на двор к Архипу Макарьеву, прошел в лучшую горницу, стукнул прикладом об пол и громко объявил:
— Реквизирую этот дом, и объявляю его своей штаб-квартирой.
Несчастный Макарьев, после местной колымской макаризации, попал под настоящую, доподлинную реквизицию, прибывшую с юга. Он чувствовал себя скверно. Надежды на белых были, очевидно, нелепы.
Чувствовал себя Макарьев соответственно жуткой пословице: «кума, а кума, выбирай сама, на какой веревке тебя повесить, на мочальной али на пеньковой».
— Старосту сюда, — потребовал Авилов.
И пришлось отправляться к Авилову тому же Макарьеву.
Авилов встретил его с нескрываемой насмешкой.
— Здорово, знакомец! Давайте квартиры, еду. Да живо у меня! Слышишь!
