Бедняга Эдди свихнулся на русских ракетах. Он был убежден, что все начнется с Нью-Йорка. Он прятался в подвалах домов, но нигде не чувствовал себя в безопасности. Совершая вынужденные короткие перебежки, он мчался, прикрыв голову газеткой и петляя как заяц. Всех ньюйоркцев, ежедневно подвергавших себя смертельной опасности, Эдди считал законченными шизами. Вскоре после нашего знакомства его фобия перешла в новую фазу. В результате математических расчетов Эдди пришел к выводу, что никакой подвал от ядерного взрыва его не спасет, а значит, надо зарываться глубже. Таким идеальным бункером представлялась ему подземка, где, как он выяснил, уже проживала половина Нью-Йорка. В этих катакомбах Эдди окончательно сгинул, завещав меня доктору Шорту.
Доктор был чем-то похож на Уильяма Хёрта в роли психиатра, который разрывается между двумя чокнутыми сестричками. Такой выпускник престижного университета в интеллигентных золотых очках — перелопатил гору умных книжек, а теперь подгоняет под них живых людей. И все же он мне скорее понравился. Он не стал набивать себе цену, рассказывая о благодарных пациентах в Лапландии и на Мадагаскаре. Он предложил мне настоящий кофе вместо бурды, которую принято давать в подобных заведениях, и буднично так, не давя на психику, спросил: «Ее зовут?..» Наверно, на лбу у меня прочел или случайно в «яблочко» попал. Почему-то мне сразу захотелось выложить ему все как на блюдечке.
— Если бы я знал, как ее зовут, я бы здесь не сидел. Я бы открыл телефонный справочник и через час купался в «дельте Амазонки», вместо того чтобы устраивать душевный стриптиз перед умником с гарвардским дипломом.
— Принстонским, — поправил он меня с грустной улыбкой.
— Час от часу не легче. Могу себе представить, сколько лапши на уши вы навешиваете своим клиентам. Доктор Ф. отдыхает. Хочу сразу предупредить, со мной можете не стараться. Зонтики мне снятся только после дождичка по четвергам.
— Я надеюсь, за консультацию вы недорого берете?
Он мне нравился. Я в нем угадал родственную душу. Мы еще не копнули вглубь, но я пятой точкой почувствовал: вот кто мне нужен. Интересно, да?
— Для вас, — говорю, — бесплатно. Ммм. Кофе у вас — не фуфло.
— Я тоже должен сделать вам комплимент. Для эмигранта вы неплохо освоили местный жаргон.
— Вообще-то я себя эмигрантом не считаю. Художники народ беспаспортный. Поставил под картиной закорючку — вот и виза.
Он одобрительно покивал со своей печальной улыбкой:
— Хорошая философия, мистер Касовский, но ее опровергает ваш акцент.
Тут я ему выдаю из моего запасника. По-чешски — никакой реакции. По-венгерски — не врубается. Иду ва-банк:
— Ваша жена откуда родом будет?
— Из Израиля, а что?
Жаль, что Эдди не оказалось рядом. Все-таки у него было развито чувство опасности, пусть он и ошибался в деталях.
— Куш ин тохес, — вспомнил я слова, которые часто выкрикивают мальчишки у меня под окном. Что-то вроде «кушать подано» по-еврейски. В глазах у Шорта я с облегчением отметил признаки узнавания.
— Вообще-то к Израилю это не имеет прямого отношения, — развеял он мои надежды. — Но в Нью- Йорке, в творческих кругах, это выражение, кажется, пользуется успехом.
— Насчет творческих — не знаю, а в уличных — точно. От Краун-Хайтс до Шипсхед Бэй.
— В Шипсхед Бэй вы ездите закаты писать?
— Закаты плохо идут. А что, вы знаете эти места?
— Пару раз выбирались туда с женой.
— Там есть парковка на отшибе. Я оставляю там свой битый «олдс», кроссовки вешаю на шею, и — вперед! Когда-то шлепал по Финскому заливу, теперь здесь. Мне иногда кажется, что я так пешочком в Америку за славой прикандехал. Ладно, как говорят у нас в России, не будем о грустном. Короче. Сначала я увидел красный «феррари». Каюсь, не удержался. Рядом никого не было, и я погладил его по бамперу. Верный симптом, да?
— Продолжайте.
— Хотите сказать, по мне не видно, что я ку-ку? Маскируемся. По вашему лицу тоже ведь не скажешь, а со скрепочкой вон что выделываете.
Шорт уставился на свои бегающие пальцы — он перекатывал между ними канцелярскую скрепку с ловкостью фокусника. Ага, подумал я. Наш человек. На секунду он поднес скрепку к свету, словно желая удостовериться в ее полной безвредности, а потом переложил в другую руку и устроил такую круговерть, что у меня зарябило в глазах.
— Надо думать, вы пришли ко мне поговорить не о скрепочке, — сказал он беззлобно, пропустив мимо ушей очередную мою выходку.
— Продолжаю. Вот уж не думал, что вам это будет интересно. На пляже я поискал глазами владельца, но берег казался безлюдным. Я по обыкновению разулся, повесил кроссовки на шею и зашлепал по воде. Знаете, за что я люблю ночное море? За однолюбство. Днем это такой котенок: ко всем ластится, со всеми заигрывает. А ночью — нет. Ночью оно принадлежит тебе со всеми потрохами. Ты входишь в него — по колено, по пояс, по грудь и наконец весь погружаешься в это живое тепло, в черное первобытное лоно, чтобы уменьшиться до размеров одноклеточного существа. Знакомые мотивы? Для вас стараюсь. Вообще-то я в море ни ногой, очень надо вариться в медузьей каше, да еще когда на тебя пялятся внаглую. Она стояла под деревом. Я сначала даже не понял, что это не мужчина. Просто пошел сказать, что здесь могут запросто оставить без колес. Даже фразу заготовил: «Это вы, дружище, оставили там на съедение свою красотку?» А потом увидел, кто это, и все слова вылетели из головы. Стою как дурак. Так ничего и не придумав, повернул обратно. Иду и вдруг понимаю, что она идет за мной. Не приближаясь и не отставая. Что называется, держит дистанцию. Я не испугался, а чего мне было пугаться, но сердце заколотилось, как у черта перед причастием. Обернуться нельзя и терпеть нету мочи. Перед лестницей останавливаюсь, чтобы надеть кроссовки. Она тоже остановилась, ждет. Я почему понял: у нее было такое шуршащее платье, за версту слышно. А туфли она, наверно, сняла. Иду я к машине, а где-то рядом — шорх-шорх. Но я уже взял себя в руки. На прощание даже фарами ей посигналил, и она мне в ответ.
Доктор меня внимательно слушал. Он умел слушать. В Нью-Йорке это большая редкость. Здесь человек как научился говорить в десять месяцев, так уже до смерти рот не закрывает. Пока из тебя слова сыплются, ты вроде как существуешь, кто-то, глядишь, остановился послушать этот бред, но стоит только замолчать — все, тебя нет. Вы посмотрите на всех этих рэпперов, лоточников, уличных проповедников — у них же язык без костей. Надо успокоить Эдди: Нью-Йорку бомба не грозит, просто когда-нибудь этот город заговорит себя вусмерть.
— И это всё? — после затянувшейся паузы спросил меня Шорт.
— Почти. Минут через пять я засек ее на светофоре. Я ждал левого поворота, а она стояла в правом ряду, третья сзади. Я снова посигналил ей фарами, повернул на Брайтон Бич и окончательно потерял ее из виду. Банально, правда? У меня в запасе таких историй больше, чем у вас джокеров в колоде. Вы уже поняли, с женщинами я двух слов связать не могу. Мне надо было родиться глухонемым. Вы случайно не знаете, как они соблазняют девушек? Может, так? — Я выставил мизинец и поманил им невидимую особу. — Я думаю, у них с этим без проблем. А тут говоришь — как по минному полю идешь. Одно неверное слово — и ты в кювете.
— Мне кажется, вы что-то недоговариваете, — прервал он мою лирику.
— Разве? Дайте вспомнить. Я прижался к обочине, возле дома напротив, и не успел я вытащить ключ из зажигания, как у меня за спиной вырос красный «феррари». А дальше. сейчас я вас повеселю. Выхожу я из машины, пересекаю улицу и открываю своим ключом замок. Она, естественно, отстала, а я, как швейцар, держу дверь нараспашку. Наконец, шурша своими шелковыми юбками, она проходит в дом. Но дальше ни- ни. А я ничего понять не могу. Тупой как валенок. Она же здесь в первый раз! Вы даже не улыбнулись. С юмором туго? Ну ладно. Там лестница узкая, я кое-как протиснулся и показываю ей дорогу. Свою гарсоньеру я вам описывать не буду, это не для слабых нервов. Ума у меня хватило — свет только в ванной зажечь. Она пошла на себя взглянуть, а я давай наводить марафет. Ха-ха. У Эдди в подземке наверняка порядка
