После этого вы сможете поговорить с гробовщиками.
— Вы видели тело? — спросил Уилтон.
— Спустя три дня после смерти. Я не рассчитывал, что осмотр много даст. Я не видел его на месте убийства, что могло быть важным.
— Я был там, перед тем как его забрали. Все пришли посмотреть. Я не мог поверить, что Харрис мертв, вернувшись невредимым с войны.
— Странно, Ройстон сказал то же самое.
Уилтон кивнул:
— Бывают люди, которые живут как заколдованные. У нас был пилот, ничем особенно не примечательный, если бы не одно но. Он был самым удачливым дьяволом, которого я когда-либо знал. Невидимый в воздухе. По какой-то причине немцы никогда не могли его разыскать. Он находил поле при любой погоде, почти интуитивно. Пять раз терпел аварии и выходил из них всего лишь с несколькими царапинами. Я считал, что Чарлз тоже заколдованный. Я знал, что мои шансы выжить невелики, но мы с Чарлзом планировали встречу в Париже во время нашего следующего отпуска, и я всегда знал, что он будет меня там ждать. Что бы со мной ни случилось. — Уилтон пожал плечами. — Это каким-то странным образом успокаивало, давало уверенность — в разгар хаоса.
Ратлидж понимал, что капитан имеет в виду. В одном подразделении был сержант, который всегда возвращался, и с ним возвращались его люди, поэтому все хотели служить у него. Весть о сержанте разнеслась по всему фронту. В трудные моменты кто-нибудь обязательно говорил: «Ночь была плохой. Но Морган справился. Передай дальше». Как талисман. Никакое сражение, даже самое тяжелое, не могло остановить Моргана.
Однажды он спросил сержанта, как ему удается такое. Морган улыбнулся: «Ну, сэр, если вы во что-то очень сильно верите, вы сделаете так, что это случится».
Но к тому времени Ратлидж уже потерял веру во что-либо, и секрет Моргана ему не помог. Он часто думал, что случилось с этим человеком после войны…
Уилтон посмотрел на свет сквозь бокал, как будто там была не только янтарная жидкость, но и ответы, потом сказал тихо:
— Я удивился не меньше других, когда добрался до конца войны.
Ратлидж понимающе кивнул. Он сам прошел путь от ужаса смерти до желания смерти и до мира, который был более желаем, нежели сама жизнь.
Тяжело вздохнув, будто убийство было для него более легкой темой для разговора, чем военные воспоминания, Уилтон прочистил горло и вернулся к Чарлзу Харрису:
— Как я сказал, я должен был видеть сам. Моя первая мысль была «О боже, Леттис», а вторая «Не могу поверить». — Он остановился. Поскольку Ратлидж никак не прокомментировал его слова, он продолжил: — Простите, вы можете не обращать на это внимания. Я не пытаюсь поколебать ваше суждение.
Уилтон тяжело вздохнул:
— Я слышал, что Хикем лежит мертвецки пьяный у доктора Уоррена. Или больной. История звучит по-разному, в зависимости от того, кто ее рассказывает.
— О чем еще болтают?
— О том, что вы не слишком продвинулись. Что вы бродите в темноте. Но это неправда. Я знаю, что у вас на уме. — Капитан усмехнулся.
— Если не вы убили Харриса, то кто?
— Удобным ответом было бы «Мейверс», не так ли?
— Почему не Хикем, который заявляет, что видел, как вы разговаривали с Харрисом, жарко споря, по его словам, в уединенном месте? Разве не кажется вероятным, что он знал, где взять ружье, и решил, пребывая не в своем уме, как обычно, что ему нужно убить боша? Или офицера, которого он ненавидел? Он был бы не первым, кто это сделал. На самом деле он мог так же легко, как Чарлза Харриса, выбрать вас в качестве мишени. Если бы выпал жребий на вас по пьяной лавочке.
Недоумение, отразившееся на лице Уилтона, сказало Ратлиджу, что история Хикема о том, будто капитан и полковник ссорились, вполне могла быть правдой. Потому что Уилтон заглотал наживку, даже ни о чем не спросив, а задумался о том, какой поворот мог бы произойти в деле из-за показаний Хикема. Для него это был тревожный звонок, напоминающий о том, что, по его собственному заявлению, Хикем не был свидетелем никакой встречи, была она ссорой или нет.
— Я не думаю, что этот человек на такое способен, — ответил капитан, запнувшись. — Возможно, он контуженный, сумасшедший, но не слишком опасный. — Осторожно подбирая слова, он добавил: — И возможно, не имеет значения, видел ли он Чарлза в то утро или думал, что видел. Это в определенном смысле придает смысл всему. Я не могу представить себе кого-то в здравом рассудке, кто бы мог застрелить Чарлза. Это мог бы быть Мейверс. Или Хикем.
Разговор принимал интересный оборот. Делая еще один выстрел наугад, Ратлидж попросил:
— Расскажите мне о Кэтрин Тэррант.
Уилтон покачал головой:
— Нет.
Это было сказано спокойно, твердо, без колебаний. Он осушил бокал и поставил его на место.
— Вы же хорошо ее знали, когда бывали в Аппер-Стритеме перед войной. Фактически, вы были влюблены в нее.
— Нет, я только думал, что был в нее влюблен. Но ее отец был достаточно мудр, чтобы увидеть, что ничего из этого не выйдет, поэтому и попросил нас подождать год-другой, пока мы не придем к взаимопониманию. — Уилтон повернулся на стуле, освобождая затекшее колено. — И он был прав. Прошло несколько месяцев, мы обменялись дюжиной писем и вскоре обнаружили, что писать становится все труднее и труднее. Думаю, что мы оба поняли, что происходит, но формального разрыва так никогда и не произошло. Письма становились короче, потом мы отдалились друг от друга. Мне все еще очень нравится Кэтрин, я ей восхищаюсь, и мне нравятся ее картины.
— А тогда она рисовала?
С кухни донесся грохот, кто-то уронил поднос, затем раздался резкий голос Редферна, отчитывающего кого-то.
— Странно, но никто, кажется, не обнаружил тогда, насколько она талантлива. Да, она говорила что- то о рисовании. Но вы знаете, как это было перед войной, большинство хорошо воспитанных девушек рисовали акварелью или занимались музыкой — это было само собой разумеющимся.
Ратлидж вспомнил уроки сестры и улыбнулся. Франс замечательно пела, но ее акварели были в основном небрежно раскрашенным сумбуром. Ни у одной, он был уверен, никогда не было настоящей рамки. Она училась усердно, искала натуру и давала грандиозные названия своим картинам, но ее учитель в конце концов заключил: «Мисс Ратлидж возмещает душой отсутствие таланта» — и, к всеобщему облегчению, с уроками было покончено.
Уилтон тем временем продолжал:
— И никто даже не задумался, когда Кэтрин сказала: «Я пишу портрет той пожилой женщины, которая доит наших коров, помните ее? У нее прекрасное лицо». — Он посмотрел на Ратлиджа. — А я меньше всех. Я не интересовался ничем, что не имело крыльев! Но эта картина позже получила приз в Лондоне. Когда я пришел на ее первую выставку, я был ошеломлен. Я думал: господи, откуда у Кэтрин такая мощь, такая глубина чувств? Как она смогла измениться за столь короткое время? Но она не изменилась — это всегда было в ней, просто я был слеп. Я считаю, что между увлечением и любовью — большая разница, если возвращаться к этому вопросу.
— А Линден? Не он ли причина изменений в ней? Увидел женщину в милой, невинной девушке, которую вы встретили перед войной?
Уилтон сжал губы:
— Я говорил вам. Спросите мисс Тэррант о ее личной жизни.
— Вы не одобряете этот роман?
— Я был во Франции, пытаясь выжить. Я не мог одобрять или не одобрять, я не знал. Узнал много позже. Фактически, это был Чарлз, который мне рассказал, когда привез меня в «Мальвы». Он считал, что я
