нет. Ты опустишься.
– Я привык. Я уже давно один, – сказал Зверев.
– Ты что, будешь сам себе варить?
– Я давно сам себе варю.
– А общение?
– Женщины – не проблема.
– Правильно. Молодые бляди, – согласилась Мирка. – Думаешь, ты им нужен? Им нужны только твои деньги, и больше ничего. Тебе нужна красивая, добрая и богатая.
– А я зачем ей нужен? Она себе молодого найдет.
– Прежде чем отказываться, надо знать от чего. Вернее, от кого. Просто посмотри, и все.
Зверев не собирался ничего менять в своей жизни. Привык к одиночеству. Оно ему нравилось.
– Когда? – приставала Мирка.
– Никогда, – отвечал Зверев.
– Тебя же никто не заставляет жениться. Просто посмотри, и все.
– А ты чего стараешься? Тебе-то это зачем?
– Ни за чем. Просто в мире должно быть больше любви. Чем больше любви, тем счастливее человечество.
– Красиво, – отметил Зверев.
Перестройка испортила русский характер. Капитализм вообще портит людей. Но Мирка – из Совка, из Советского Союза, где человек человеку – друг.
Зверев скучал по прошлому, где он был молод и знаменит и его любили женщины. Не было личных яхт и самолетов. Можно было жить на пенсию, а сейчас – нельзя.
Звереву дали надбавку к пенсии за заслуги перед Отечеством. Надбавка называлась «вспомоществование». Он и слова такого никогда не слышал. Это были очень маленькие деньги, буквально – нищенская подачка. Зверев позвонил друзьям-художникам и сказал:
– Я откажусь.
– Никто не заметит. Есть поговорка: старуха на город сердилась, а город и не знал. Не будь дураком, – посоветовали друзья.
Зверев задумался. Его отказ может быть воспринят как неуважение к власти. Опять явится Тазик, если он жив. Опять всплывут из глубины Валун и Невидимка.
Зверев не хотел никакой оппозиции, никакой эмиграции. Он хотел, чтобы его оставили в покое.
Мирка звонила семнадцать раз. Пристала как банный лист. Зверев откладывал, перекладывал, она настаивала.
– Как ты это себе представляешь? – спросил Зверев.
– Ты придешь ко мне в гости. И она зайдет, как бы случайно.
– И дальше?
– Сядете за один стол. Пообедаете.
– Значит, я буду есть суп, а вы ко мне присматриваться? Это унизительно.
– Хорошо. Твои предложения.
– У меня будет выставка в Доме художника. Приходите на выставку. Там и познакомимся. Как бы между прочим.
– А когда выставка? – спросила Мирка.
– Пятого апреля. В семь часов начало. Билеты я оставлю на входе.
– Са ва, – согласилась Мирка.
Са ва – французское выражение. В переводе значит «подойдет». Но Мирка – далеко не француженка. Во Франции никто никого не сватает. Есть газеты. Во-вторых: никто ни в кого не впивается, как энцефалитный клещ. И никто не вмешивается в личное пространство другого. Не принято.
Настало пятое апреля. С утра пошел дождь со снегом. Мирка проснулась в своей московской берлоге. Подошла к окну. За окном – серая пелена, простроченная дождем. Подумала: какого черта переться на выставку в такую погоду, толкаться в метро среди серых мокрых пальто. Оно мне надо?
Но было неудобно отменять. Семнадцать раз звонила, приставала, а теперь отменять…
Мирка вздохнула и отправилась в ванную комнату. Надо было покрасить волосы. Мирка ненавидела краситься, но седина отросла от корней белыми полосами. Не пойдешь ведь с такой головой в присутственное место.
Мирка посмотрела на свое отражение в зеркале. Если бы это был чужой облик, он бы ей не понравился. Но поскольку лицо в зеркале принадлежало лично ей, она была снисходительна. Человек всегда сам себе красив.
Ариадна пила кофе и смотрела в окно. Вспомнились слова Корнея Чуковского: «С неба сыпала всякая сволочь». Устанавливался серый день, похожий на осенний, а она – лбом вперед за счастьем, как Диана-охотница. Или, скорее, как свинья за желудями. Какое счастье в ее возрасте. Молодые ходят стадами, не могут устроить свою жизнь. Вокруг одни алкоголики и голубые. А она еще на что-то надеется. Пора спуститься с небес на землю.
Позвонил шофер Дима, пожелал уточнить: к какому часу подать машину.
Ада хотела сказать: поездка отменяется. Но стало неудобно перед Миркой. Человек старался, колотился, а она возьмет и все отменит…
– К шести, – сказала Ариадна.
– Будет сделано, – по-военному отрапортовал Дима. Прежние привычки не отпускали.
Выставка открылась в семь часов.
Народу было немного. Кот наплакал.
Были времена, когда очередь на выставку Зверева тянулась на несколько улиц. Занимали в шесть утра. А сейчас по залу неприкаянно бродили четырнадцать человек разных возрастов.
В шестидесятые годы (теперь уже прошлого столетия) Зверев ворвался в скульптуру и взорвал все прошлые представления. Критики не знали – как определить это новое направление: гиперреализм, сюрреализм… Но никак не соцреализм.
С тех пор выросло два поколения: дети и дети детей. У них свои кумиры. А Зверев прошел свой зенит и толчется на обочине, где его никто не узнает, кроме ровесников. А ровесники предпочитают не выходить из дома.
По выставкам не таскаются.
«Хорошо бы не пришли», – возмечтал Зверев, имея в виду Мирку с «невестой».
Зверев хотел просверкнуть перед ними, но, похоже сверкнет ржавым боком.
В дверях появилась Мирка с огромным букетом роз. Рядом – женщина, должно быть, та самая невеста.
Зверев обежал невесту глазами, ему хватило полвзгляда, четверть взгляда. «Ничего лишнего», – определил Зверев. Это была высокая оценка. Работая с мрамором, он отсекал все лишнее и получал то, что замыслил. «Невеста» стояла, как готовое произведение. Все лишнее было отсечено создателем. Высокий каблук делал ее воздушной.
Мирка подошла стремительно, воткнула цветы в руки Зверева.
«И куда я их теперь дену? – подумал Зверев. – Буду ходить с букетом, как педераст».
– Вам будет неудобно ходить с цветами, – проговорила Ариадна. – Хотите я их подержу?
Зверев с облегчением вручил ей цветы.
– Валентин, – представился Зверев. И добавил: – Сергеевич.
– Ариадна…
– Какое долгое имя.
Он сказал: не длинное, а долгое. И ей это понравилось.
– Можно Ада.
– Так лучше. Ничего лишнего, – оценил Зверев.
И в поведении Ады тоже не было ничего лишнего: легкий голос, спокойствие, никакой мельтешни, в отличие от Мирки.
