Кен, заняв Западную агору, повернул к востоку и вскоре уперся в стену Верхнего города. Македоняне продолжили двигаться вдоль нее, зная, что у здания Булевтерия она прервется. Не было в Милете замкнутой цитадели.
Обе атакующих колонны союзников достигли Булевтерия почти одновременно. Демарату идти до здания государственного совета было гораздо ближе, но каждый его шаг сопровождался взмахом меча, поэтому Кен чуть раньше вступил в бой на баррикадах в самом сердце города. Защитники перегородили улицы перевернутыми телегами. Не успел Кен, как следует, ввязаться в драку, на его правый фланг выкатились отступающие спарабара.
Образовалась жуткого вида каша, никакого строя и порядка. Македоняне, ионийцы всех мастей, наемники, персы, все вперемешку. Кто и хотел бы отступить, да не мог. Куда бежать-то? Со всех сторон мелькают мечи и топоры, трещат щиты, льется кровь. Хаос.
В это время Пердикка окончательно доломал ворота, обеспечив достаточный коридор для конницы, и Антигон во главе гетайров ворвался в город.
Молниеносно промчавшись по южным кварталам, «друзья» обогнули с востока кипящий котел у Булевтерия и, сделав крюк, прорвались к бухте Львов у храма Аполлона.
Триера отходила от пирса. Осадив коня на самом его краю, Антигон в отчаянии метнул копье вслед. Свистнули стрелы, одна скользнула по шлему, сломавшись о гребень, две других принял на щит подоспевший Селевк.
– Стратег! Осторожно!
Антигон зарычал.
– Мемнон!
Сто восемьдесят весел ритмично взмахивали, унося родосца прочь. Еще девять триер маячили далеко в море, еле заметные на фоне, тонущего в дымке, мыса Микале.
Милет медленно приходил в себя. Горожане разгребали завалы на улицах, убирали трупы. Антигон, как и обещал, никого не тронул, грабить город не дал, созвал народное собрание, на котором провозгласил свободу и независимость Милета.
Войско, добив последние очаги сопротивления, покинуло пределы городских стен и все три дня, что задержался здесь Антигон после победы, стояло снаружи, в своем лагере.
Македоняне разбирали осадные машины. Все ценные детали тщательно упаковывали, им предстояло ехать в разраставшемся обозе. Деревянные остовы гелепол Антигон оставил горожанам – на дрова распилят.
Автофрадат с остатками флота все еще торчал на Ладе. Добивать его не собирались: персы были полностью деморализованы и угрозы не представляли. Между тем кое-какой флот образовался у Циклопа – Кен в Театральной бухте захватил двадцать триер. Невелика сила, но уже кое-что.
– Стой! Куда прешь! – Селевк останавливающим жестом выбросил вперед правую руку с зажатым в ней копьем, едва не ткнув всадника прямо в лицо, – кто таков?
– К стратегу мне! Из Сард я!
Гонца впустили в шатер полководца. Гарпал принял из его рук свиток, развернул, пробежал глазами… и прыснул в кулак, растеряв всю свою важность.
– Жди здесь.
Казначей скрылся во внутреннем отделении шатра.
– Письмо от Птолемея.
– Давай, – стратег нетерпеливо протянул руку.
«Птолемей – стратегу Азии.
Радуйся, Антигон!
Мне здесь очень хорошо. Кормят от пуза три раза в день, да такими яствами, что ты отродясь не пробовал.
Сижу на золоте, куда взгляд ни кинь – повсюду оно. Иной раз яблоко в руки возьму, а оно золотое. Опасаюсь, как бы ослиные уши не выросли.
Сарды твои, Антигон».
– Вот шельмец, – хохотнул Кен, – голыми руками Сарды взял! А ведь не верил никто. «Глупейшая затея…» Твои слова, Монофтальм!
– Беру обратно!
– Мидас-с-с, – протянул Пердикка.
– Да, только не Лагид, – возразил Гарпал, вновь одевший серьезную маску, – полагаю, он – лишь одна из рук, что превращает в золото все, к чему прикасается. Есть и другие, Неарх, к примеру…
– Да все вы! – весело сказал стратег, – слава вам, македоняне!
«Сарды твои, Антигон».
И Сарды, и Милет, и Эфес! Галикарнаса черед.
Снаружи глаза слепила колесница Гелиоса. Потянулись к северу стаи перелетных птиц. Весна гнала зиму.
Встречи
Эпир. Весна
Весна пришла в горы, пробудив их от сна, оживив веселой капелью, наполнив истонченные ленточки рек бурными потоками новой силы, вернув в леса тысячеголосые птичьи хоры, на все лады славящие очередное рождение.
Набухают почки на деревьях, скатываются с еловых лап тяжелые шапки мокрого снега. Разливаются реки в глубоких долинах, питаемые бессчетным количеством мелодично журчащих ручьев, отрезают людские поселения друг от друга. Откуда возьмется у горца лодка, когда эту же реку летом по колено перейти можно? Жди теперь, пока высокая вода спадет.
Летит весна на крыльях, одолженных у Ники, спешит поклониться дубу Зевса Додонского. Не ронял по осени листву вечнозеленый Отец Лесов, но и он, отметивший на теле своем не одно столетие, выглядит молодым и свежим, радостно вскидывает тяжелые ветви, здороваясь с солнцем, принимая теплое рукопожатие Нота, южного ветра,
В укромном овраге заворочался здоровенный сугроб с продушиной на вершине, затрясся изнутри, осыпаясь, и оттуда показалась медвежья морда. Морда недовольно фыркнула, осуждая весну за подмоченный мех. Медведица выбралась наружу, встряхнулась и замерла. Только ноздри ходуном ходят, отмечая знакомые и новые запахи. Из развороченной берлоги показались еще два носа, четыре глаза, боязливо сунулись обратно, напуганные столь непривычно ярким светом и сотней впечатлений, что за один миг вывалила на них весна. Так вот он какой, мир? Э, нет, ребятки, вы еще мира-то не видели. Давайте, вылезайте, он вас заждался уже.
Радостно встречал лес старых друзей, знакомился с новыми. Многим, очень многим, за зиму забытым, пришла пора вернуться в мир. Они и возвращались.
Человек в длинном плаще, стянутом на левый бок лямкой заплечного мешка, шел берегом Инаха
