как у взрослого, досказали: «Сам знаешь теперешнюю жизнь».
И пожилому человеку стало не по себе от этого рассудительного молчания, от горестного недетского взгляда ребенка.
— Постойте, детишки, — ласково сказал он, направляясь к своему вагону.
Вскоре Листравой появился перед ребятами с большой сумкой сухарей, той самой сумкой, которую жена собрала ему в дорогу.
— Домой несите. Бери, бери. Потом разделите. Батя твой непременно вернется, малыш.
— Спасибо вам, дядечка! Побегу, мамка скоро должна прийти. С работы она. Айда, Ванюха!
Ребята нырнули под вагон, а девочка по-взрослому серьезно, доверительно сообщила:
— У него брат без ног. Бомбой, на войне его…
Эта встреча с детьми снова вызвала у машиниста невеселые мысли о войне. Уже не радовал Листравого мягкий, не в пример сибирскому, воздух, раздражали лужицы, покрытые хрустким ледком, надоедали гудки, голосящие в небо.
В разноликой толпе Листравой заметил Наташу Иванову. Она смеялась чему-то, проталкиваясь в бурлящем людском потоке. «Только смешки на уме», — сердился он еще больше. Навстречу попались Цыремпил с Ильей, поздоровались.
— Что запыхались, ветрогоны?
— Кассира в банк провожали, — находчиво ответил Илья. — Опоздать боялись.
Цыремпил смущенно отвел глаза.
На соседний путь в это время прибывал поезд. Тревожно и коротко надрывался гудок. Люди разбегались перед самым паровозом.
Пилипенко и Батуев незаметно отошли от Лист-равого, затерялись в толпе.
Отступил к своим вагонам и Листравой, не приметив смущения Батуева. Натренированный слух ревниво ловил звуки движения машины. Листравой определил состояние локомотива, погрозил высунувшемуся из будки машинисту кулаком.
Паровоз, дохнув паром, остановился. Машинист сошел на землю и, что-то сказав хрупкой девушке- помощнику, направился к Листравому, недружелюбно спросил:
— Ты что, дядя?
— Дышла стучат, вот что, племянник. Клинья подкрепи.
Машинист оторопело глянул на него, хотел выругаться, но, увидев спокойные глаза рабочего человека, сказал просто, как знакомому:
— Дыхнуть некогда. Бригады — новички сплошь. Не успели. Сейчас сделаем.
В прибывшем поезде были пленные немцы. Автоматчики не подпускали близко никого.
Листравой задержался в конце своего эшелона. Последний вагон служил изолятором в дороге, а при необходимости — и гауптвахтой. Из него только что выпустили провинившегося. Машинист проводил его осуждающим взглядом.
В эшелоне, с которым ехал Листравой, были железнодорожники-восстановители. О войне эти люди знали по газетам и кино. Поэтому теперь толпились у вагонов с пленными: каждому хотелось увидеть, какие они бывают, живые немцы.
— Люди как люди, — заметила Наташа, во все глаза рассматривая пленных.
— Да… — тихо откликнулся Пацко. — Даже не верится, что это они убивали беззащитных.
Листравой мрачно подошел к пленным.
Сдерживая гнев, даже прикрыл набрякшие веки. А когда открыл глаза, то невольно вздрогнул: верзила немец в потертом мундире мышиного цвета проносил к вагону ведро с дымящимся супом.
Пленные засуетились, звякая котелками.
Листравой видел теперь только немца с ведром. Живо вспомнился старший сын, убитый недавно на фронте, рыдающая жена, разговор с полуголодными детьми, и в душе поднялась неуемная ненависть к фашисту. «Суп жрешь. По земле нашей ходишь. А мой Алеша?..» Он подступил к пленному вплотную.
В это время Пацко заглянул в ведро, удивился:
— А кормят этих чертей недурно…
— Убивать их надо. Вот! — с присвистом выдохнул Листравой. — Зря хлеб переводят.
Он придвинулся к верзиле, поднес пудовый кулак к носу, второй рукой попытался схватить немца за горло.
— Стоп, Александр! — Стрелочник Пацко перехватил руку Листравого, увлекая его к вагону. С другой стороны стрелочнику помог Хохлов.
Листравой не унимался, кричал, порывался ударить пленного.
— Так нельзя же, — уговаривал его Пацко, — шибко нехорошо!
— Бей их, дядя Саша! — азартно закричал Илья, расталкивая локтями людей. — Дави фрицев!
Боец, охранявший пленных, опомнился, выстрелил вверх.
Немец испуганно озирался, не понимая происходящего, бормотал:
— Капут… Гитлер капут… капут…
Наташа подала ему пилотку, которая свалилась с него в потасовке.
— Сми-и-ирно! — вдруг пронеслась команда.
Голос был резкий, хлестнул как кнутом. Все замерли, вытянулись.
В середину тесного людского круга шагнул щуплый военный с бледным лицом — начальник политотдела Павел Фомич Фролов. Он бесцеремонно оттолкнул Наташу от пленного. Маленькие колючие глаза его пробежали по взбудораженным людям, остановились на напряженной фигуре Листравого, будто ощупали ее. Небольшой энергичный рот скривился презрительно.
— По ваго-онам! — резко крикнул Фролов. Затем указал на пленного: — Убрать!
Железнодорожники отхлынули.
Немцы подхватили своего собрата, водворили в вагон. Боец задвинул дверь, набросил накладку.
Фролов направился к вокзалу.
Вскоре была дана команда выстроиться с оружием у вагонов. Листравой подумал, что виновником этого внезапного сбора является он, и приготовился к отпору.
У вагонов образовались живые бурлящие желто-зеленые прямоугольники. Из конца в конец пронеслись команды, и строй замер.
Группа командиров, среди которых Листравой заметил и Краснова, подошла к шеренге, где стояли Пилипенко и Батуев. Командиры смешались с солдатами, проверили оружие.
Александр Федорович не понимал, что же все-таки случилось. Недоумение его возросло, когда мимо прошли Цыремпил и Илья. Они были без ремней и оружия, позади них брел Пацко с винтовкой в руках наперевес.
— Что случилось? Куда вас?
— На запасной путь, — бесшабашно откликнулся Илья, сильно топая. Брызги грязи разлетались далеко, черными точками крапя серый снег.
Парней заперли в изоляторе. Листравой расспрашивал о случившемся, но никто не мог толком объяснить, а к вагону часовой не подпускал.
Через полчаса эшелон, стуча на стрелках и стыках, ушел дальше, на запад.
Александр Федорович Листравой был старожилом прибайкальского городка. Его дом с резными ставнями и небольшим кудрявым садиком находился в центре поселка железнодорожников. По вечерам у машиниста собирались друзья и знакомые, пели песни, играли в домино, спорили о политике. Поэтому в день отправки эшелона к нему в вагон-кладовую, которую он временно принял, пришло много приятелей. Как водится на Руси в таких случаях, выпили по первой — пригорюнились, опрокинули по второй — заговорили, а когда осталось в бутылках на донышке — песню запели.
Горькое было то веселье. Жена, опустив веки и положив голову на плечо Александра Федоровича, беспрестанно вздыхала, вытирала платочком глаза, вспоминая ушедших на фронт сыновей. Соседки, глядя на нее, тоже вытирали слезы, горевали о своих. Неожиданно в дверях показался сухощавый Фролов, спросил, все ли погружено.
— Выпейте с нами рюмочку, товарищ командир. — Жена Листравого подошла к двери, подала рюмку начальнику политотдела. — Не откажитесь, будьте ласковы.
