задумчивыми глазами. В вагоне звучит протяжная мелодия монгольских просторов, простая и доверчивая, как и люди, их населяющие. Поет он, а сам думает о своей судьбе, пытается представить, как выглядит фронт. В воображении рисуются фонтаны взрывов, слышится вой бомб, все то, что смотрел когда-то в кино. Цыремпил уже не видит, что проходит за окном. Поет о том, как его брат — смелый и сильный батор — бьется с врагом…
Внизу, на голых нарах, похрапывал Илья Пили-пенко. Должно быть, снилось ему что-то неприятное: лицо его выглядело испуганным, диковатым.
Вагон бросало из стороны в сторону, двери дребезжали, и над всеми этими шорохами, стуками, лязганьем металла плыла гордая песня Цыремпила.
Пилипенко проснулся.
— Цыремпил! Кончай свой ехор! 1 — закричал Илья, вскакивая и потягиваясь. — Сон странный видел. Хочешь, расскажу?
Цыремпил заранее заулыбался, ожидая от друга веселой выходки.
— «Ей снится, будто бы она идет по снеговой поляне», — продекламировал Илья, спуская ноги на пол. Натянув валенки, он начал приседать, выбрасывая руки вперед. В такт упражнениям приговаривал: — Физкультура через нас укрепит рабочий класс… Физкультура через нас укрепит рабочий класс…
Батуев знал, что Илья может повторять без конца.
Он потребовал:
— Сон, сон давай!
— Да, сон…
Пилипенко присел на нары, посерьезнел.
— Будто мы идем в бой, и Фролов впереди нас. Такой строгий, такой строгий, точь-в-точь какой был, когда читал нам мораль после стрельбы по мишени. Ты не забыл? То-то же. Да, идем, значит. А он, Фро- лов-то наш, все вперед да вперед норовит. Так и потеряли его в тумане. Только песни звучали кругом, стучали пулеметы…
Поезд остановился, за стенкой послышался говор, перебранка. Цокнули буфера.
— Плохой сон. Человек-то он справедливый, — Цыремпил даже тронул Илью за рукав. — Нехорошо…
— Какой человек?
— Фролов наш правильный человек. Почему потерялся?
— Даже чересчур правильный. — Илья ироническим взглядом обвел изолятор.
Поезд тронулся так же внезапно, как и остановился. Чем ближе подъезжали к фронту, тем чаще и чаще задерживали эшелон восстановителей. Его обгоняли составы с пушками, танками, укутанными в зеленый брезент. В хвосте эшелонов, на крышах щетинились зенитные пулеметы. К составу железнодорожников прицепили вагон с командой зенитчиков. Вскоре Илья и Цыремпил услышали звонкую очередь: соседи-зенитчики опробовали счетверенные пулеметы.
— Порядочный разговор начинается! — воскликнул обрадованный Илья и, отодвинув раму окна, приветливо помахал соседям.
Вдоль железной дороги зазмеилась узкая речушка. Течение ее было слабое, хилое, ледяное крошево лениво пробивало себе путь в отлогих берегах, поросших розоватым тальником.
— Скучно в этих краях, наверное, жить, — снова заговорил Илья. — Ну разве же это речка?
Он с презрением махнул рукой. Цыремпил поглядел в окно. Речка попетляла рядом с полотном дороги и растворилась в травянистом болоте. В окно пахнуло гнилым листом и болотными газами.
— И тут, однако, люди живут. Добрым местом считают. — Цыремпил отодвинулся на край помоста. — Потому что это — их родина.
Илья захлопнул окно, спустился на нары.
— У нас весной на улицах и то больше воды бывает, — сказал он, поеживаясь и натягивая шапку. — Эх, как тут не вспомнить Ангару! Катишь, бывало, по ней на плоту, а она дыбится на поворотах, бурунами бросается. Глянешь в светлую глубь, и глаза отвести- не можешь. Такая уж она прозрачная! Ну, а вильнет в лобастые утесы — тут уже не зевай. Держись, паря! Расхлещет в пух и прах, ежели оробеешь… Эх, потерял ты, Цыремпил, полжизни, не поплавав на Ангаре.
— А ты, однако, когда поспел-то? Выдумываешь, наверное.
— Выдумываю?.. Я, друг, и Лену и Ангару прошел, золотишко добывал. Байкал вдоль и поперек исходил и на катере и на пароходе. Помотался по белу свету, повидал кое-что. Суди сам, в десять лет убежал из дому. Карманником был, в домушниках числился. Восемь детдомов прошел, две колонии за плечами. Звали меня тогда Веселая Смерть. Но это напрасно: руки чистые… Ну, житуха худая и пустая, скажу тебе…
— А на паровоз как завернул?
— Все Листравой! Заманил. Я, понимаешь, уважаю таких: зубы изломает, ногти сорвет, а своего добьется. Люблю таких железных людей. Шутишь, какого у него сынишку угробили, Алешу-то! Певец! Голос что у Шаляпина. Запоет, бывало, — стекла ходуном ходят. В землю вогнали, гады! А ты видел плачущего Листравого? Не видел? Держится!
Пилипенко скрипнул зубами, сбросил с плеча телогрейку, засучил рукава выше локтя на правой руке. — Вот, видишь, следы? С дружком зимой в переделку попали. Финками от трех волков отбились.
Руками рвали волчьи глотки… Так и немцев надо, ломать им горло… Ух, холодище!
Илья подложил дров в печку: загудело, заплясало пламя, жестяная труба порозовела.
Пилипенко пристроился на чурбане у раскрытой дверки. Неверный охровый свет плясал на его впалых щеках, блестел в быстрых глазах, скупо освещая всю его напряженную фигуру.
Батуев приплясывал вокруг печки, размахивая длинными руками. Вдруг Пилипенко запел чистым голосом: Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза…
— Эх, друг!.. Слезы лить нам рановато. — Илья неожиданно толкнул Цыремпила в плечо. Тот пошатнулся, но не двинулся с места. Сам схватил приятеля в охапку, смеясь, повалил на пол: загрохотали сваленные доски.
— Зй, буяны! — С тормозной площадки забарабанили кулаком в стенку. — Маскируйте окна.
Илья захлопнул дверцу печурки. Сквозь щели пробивались тонкие золотистые лучи. Поддувало походило на светлое окошечко, ясные угли в нем медленно угасали, покрываясь легким пеплом.
Парни примолкли, будто вслушиваясь в приглушенную скороговорку колес. Чуть погодя Илья взял Цыремпила за руку, притянул к себе и неожиданно сердито спросил:
— Никому не скажешь? Побожись!
Цыремпил растерялся, пытался высвободить руку из сильных тисков товарища. Илья настойчиво требовал ответа. Когда Батуев дал слово никому ничего не рассказывать, он тихо, глухим голосом спросил:
— Тебе Наташка нравится?
— Ничего, красивая. А что?
Илья сделал сначала безразличное лицо, потом напряженно рассмеялся, чтобы скрыть смущение, толкнул друга в бок:
— Да я так просто. Красивая! Наша, сибирячка. А у тебя девушка есть?
Цыремпил отчужденно отодвинулся к стенке.
— Зачем мне девушка сейчас? Это потом, после войны. Выучусь на машиниста, тогда, конечно… У меня она хорошая будет. Обязательно хорошая!
— Лучше Наташки?
— Обе лучше.
Друзья рассмеялись.
— Вот кончится война, я все книги перечитаю и про все, про любую страну смогу рассказать. Африка— вот она. Шпицберген — извольте, Ямайка — будьте добры. Какая жара на солнце? Получите. Ты, говоришь, машинистом станешь… Машинистом, оно хорошо вообще, а я вот не хочу. Не хочу, и только. Забот много. Чем меньше забот, тем для человека лучше. Понимаешь? Человек рожден для свободы и счастья, как птица вольная. А ему, извольте, хлопоты жизнь навязывает.
— Без хлопот хлеб не уродится. Без труда и лист не шелохнется…
