— Мудрость! — Илья снова притянул Цыремпила к себе.
Тот молчал. Его волновала мысль, не написали ли отцу о их поведении, и он не отвечал Пили- пенко.
— Молчишь? Со мной, друг, спорить — дело дохлое. Значит, красивая, говоришь…
Илья опять засмеялся, потом спросил:
— Слушай, вдруг меня покалечат? А? Скажем, выбьет глаз или ухо долой? Отвернется она от меня?
Цыремпил сердито сплюнул, приподнялся.
— Дурак ты! Шибко дурак!
Илья неожиданно для Батуева спокойно подтвердил:
— Верно. Глупость сгородил.
Лицо Цыремпила вдруг стало тревожным:
— Знаешь, Фролов днем говорил, что наши вели бои местного значения. Это что же, перестали наступать, значит?
Илья надолго задумался.
— Жаль, если так, — проговорил он спустя, быть может, полчаса. — Не придется нам посражаться.
Поставят где-нибудь за сто верст от фронта, и немца подходящего не присмотришь…
— Войны на наш век хватит, черт бы ее побрал!
Цыремпил снова вернулся к прежней мысли:
— Думаешь, Фролов отцу не напишет?
Илья подшутил:
— Конечно, напишет. Бросил все — сидит и пишет. Он у нас строгий.
Цыремпил воспринял серьезно.
— Строгий, правильный, — произнес он задумчиво.
А колеса неизменно отбивали дробную чечетку, унося далеко от привычной жизни навстречу тяжелым испытаниям.
Низкие тучи заволокли небо. Косматые, они заклубились над полями и голыми лесами. Дым из паровозной трубы стлался вдоль насыпи, льнул к буграм, оставался в лощинах. Снежинки опускались на землю робко, медленно, словно выбирая место получше, коснувшись земли, таяли. Сверху падали новые, рассеивались белым крошевом, нависали легкими кисейными занавесками. Поезд разрывал эту непрочную ткань, разметывал белую пыль по сторонам.
Листравой стоял у раскрытой двери, вспоминал время, когда он сам за реверсом паровоза, по сугробам, прокладывал путь поезду.
Эшелон опять задержали на боковом пути. Его обогнал бронепоезд. Листравой, смотря на падающий снег, невольно представил себе, как сын Юрий управляет сейчас паровозом такого же, быть может, бронепоезда, как ему тяжело вести груженый состав по занесенным перегонам. Его волновало, справляется ли сын, только год назад получивший право управления локомотивом.
— Дома хозяин? — В двери показался начальник политотдела.
«Начнет пилить», — неприязненно подумал Листравой, вставая навстречу Фролову.
— Заходите.
Фролов легко поднялся в вагон, отряхнул с ушанки снег, оббил валенки.
— Порошит… — Он посторонился, приглашая Ли-стравого полюбоваться теплым мартовским снегопадом. — Только бы на зайчишку…
Александр Федорович, который считал охоту бесполезным занятием, а охотников — легкомысленными людьми, отозвался недружелюбно:
— Известно, погодка для баловства в самый раз.
Не ожидавший такого приема, Фролов покраснел, в глазах его промелькнула досада.
— Я вот думаю, не приготовить ли лопаты, товарищ командир? — грубовато спросил Листравой. — Как бы другой охотой не пришлось заниматься.
Фролов согласился с машинистом, но его небольшие колючие глаза добавили: «Ну, поглядим дальше, что ты скажешь, ворчливый старик».
— Что же, пожалуй, займемся. Где они у вас, лопаты-то?
Листравой раскрыл двери пошире: в теплушке стало светлее. К удивлению Александра Федоровича, начальник политотдела принялся вместе с ним просматривать инструмент, смело берясь за тяжелые связки.
Фролова встревожил Листравой: ему было непонятно, чем вызвано нападение на пленного. Этот пожилой человек не мог так просто кинуться на немца. Значит, были, причины. И командир решил пока не говорить о|'~этом.
— Может, развязать лопаты? — спросил он.
Листравой уже приветливее ответил:
— По погоде будем смотреть, Павел Фомич. Развязать недолго.
Они вдвоем прикрыли тугую дверь теплушки. Листравой подбросил в печку угля, приставил к двери пустой ящик. Сели на него рядом, касаясь друг друга локтями. За окнами валил снег, крупный, спорый.
— Эта пороша, Павел Фомич, машинистам что нож острый. Особенно на подъемах. Скоблишь, скоблишь рельсы. Паровоз куриным шагом топает. Душу вон тянет.
— И песок не помогает?
— Где там! Колеса будто в масло попали. Бух-бух, бух-бух, бух-бух! И все на одном месте. Сколько здесь машинистов премию оставили! Страсть одна. То растяжка, то обрыв крюка, брак, значит. Ну, известно, прощевай наркомовская. Вот! А это тысчонки две — самое малое…
— И у вас случалось?
— Бывало, приключалось и со мной.
Листравой сдержанно улыбнулся, расправил усы:
— Тридцать лет на паровозе — это не тридцать шагов по асфальту сделать. Случалось такое, что просто смех и грех…
Вагон дернуло, шатнуло, дверь отодвинулась. Уплыл назад с флажком в руке дежурный по станции, запорошенный, облепленный снежинками.
Листравой догадывался, что пришел начальник политотдела неспроста и что визит этот имеет прямое отношение к случаю с немцем. Но Фролов сидел спокойный, нестрогий. «А может, Краснов наябедничал?..» Серьезный разговор о делах тяготил бы машиниста, и он пустился вспоминать случаи из своей трудовой жизни:
— Да, вот насчет премий наркомовских. Раз в году они выдаются, как вам известно. Бережешься целых двенадцать месяцев. Все-таки месячное жалованье полагается, если проработаешь благополучно. Третьего года дотянул я до тридцатого декабря. Честь честью шло дело. Мы с Марьей Степановной, женой моей, уже наметили, что купим на премию. Первым делом мне зимнее пальто, ей — шаль пуховую, оренбургскую: в кулаке вмещается, а развернешь— хоть кровать двухспальную застилай. Мечта моей супруги. Она у меня не модница, а добрую вещь любит… Отправляюсь в последнюю поездку. И захотелось вдруг елку привезти. Деревцо купить в магазине — плевое дело. А я надумал свеженькую привезти. Внукам — забава. Подъезжаю к Хвойной, там у дороги приго-о-о-жие елочки. Вот! И какой-то бес под ребро — торк! Вырубил елку. Вместе с кочегаром затащили ее на тендер. Хватаюсь за реверс. Поезд ни с места. Я и так и сяк. Примерзли колеса — хоть плач. Пороша трусит, вроде сегодняшней. Хватили горюшка. По частям выводили поезд с перегона. Елку вышвырнул под откос, к свиньям собачьим. Вернулся домой лишь утром первого января. Вот! Плакали наши денежки…
— Жена в слезы, проборка?
— Нет, такого у нас не заведено. Без сцен.
— И всегда так? — Фролов недоверчиво прищурил маленькие глаза. Он явно намекал на случай с пленным. И, хотя Листравой ожидал, что разговор придет к этому, двусмысленный наводящий вопрос смутил его. Хитрость всегда не нравилась Александру Федоровичу, и он заговорил сбивчиво:
— К чему намеки, товарищ командир? Давайте по-простому, по-рабочему. Насчет дохлого фрица, что
