сдержанность и отчужденность, будто они и не были раньше знакомыми, не пели вместе песен, не говорили о любви.
В землянку вошел Краснов, усмехнулся:
— Скажи, пожалуйста, телефон работает!
— А что же тут особенного? — обидчиво ощетинился Хохлов. Ему не хотелось, чтобы Пилипенко подумал, будто связь работает плохо.
— У вас всегда так: сыро — утечка, сухо — контакты теряются. — Довольный собой, Краснов рассмеялся. Его только что похвалили командиры, и он подобрел.
•— Старо, Демьян Митрофанович. Пойдемте, провожу. — Хохлов поднялся. — С испугу не заблудились бы…
— Не слепой. Без поводыря обойдусь, — буркнул обиженный Краснов.
А Илья взял его под руку, лихо засвистел и вывел из двери.
Краснов вырвал свою руку.
— Всё дурачитесь, товарищ Пилипенко?
— Все дурачусь, товарищ Краснов.
Наташа подтянула фитиль коптилки и вышла к стрелкам, где отрывисто гудел паровоз. Ей показалось, что звезды на небе настороженно щурятся и в них есть что-то от взгляда Пилипенко — холодное, слегка нахмуренное, но манящее.
Немцы, должно быть, знали о подготовке предстоящего наступления: на отдельных участках они ожесточенно атаковали наши части, теснили их, непрерывно вели беспокоящую разведку боем. Линия фронта придвинулась к Единице, и станция оказалась в полосе обстрела тяжелой артиллерии. Канонада гремела ежечасно. Немцы засыпали станцию снарядами. Обстрел усилился настолько, что нарушились маневры. А эшелоны шли. Их надо было пропускать через станцию, успевать в короткие промежутки затишья развозить вагоны по складам.
Чтобы оперативнее устранять повреждения, Фролов создал небольшие ремонтные бригады, которые дежурили в самых ответственных местах станции: у стрелок, на кривых участках колеи. В эти группы входили все свободные от работы железнодорожники и бойцы комендантского взвода.
— Не остановить движение — такова сейчас цель, — пояснил Фролов. — Выстоять! Пропустить без задержки грузы к фронту. Ведь наша линия — единственная…
При выходе со станции, где путь поднимается на высокий откос, сидели Пацко, Хохлов и солдат Перов. Они укрылись в глубокой воронке: отдыхали после тяжелой работы по восстановлению стрелки.
Солнце щедро светило с безоблачного неба. Над землей дрожало марево испарений.
Хохлов достал кисет, свернул самокрутку. Прикурив, закашлялся, хватаясь за грудь.
— Легкие простудил, или табак — дерьмо.
Стрелочник Пацко, потирая натруженные мозолистые ладони, мечтательно говорил:
— Понимаете, у себя там был штатным ходоком в амбулаторию. Раз по пять в месяц ходишь, бывало, на прием: тут колики, там в пояснице стреляет, суставы ноют, сердце останавливается, сон пропал… Врачи, естественно, вокруг тебя увиваются. Чистота, обхождение, вежливость, даже на стенках об этом самом нарисовано. А ты сидишь себе в кресле, как фон-барон какой-нибудь монгольский, и хворости свои поясняешь.
Пацко сел, почесал за ухом, тронул жидкую бородку и усмехнулся, должно быть, очень довольный той жизнью.
— Зубного только и боялся: больно, думаете? Не больно, а ругался он здорово… Теперь все боли куда-то подевались. Хоть бы для смеха чих какой напустился…
— Нервы потому что натянуты, — сонно отозвался Перов.
— Симулянт, значит, был? — полусерьезно пошутил Хохлов.
— Это ты брось, — остановил стрелочник. — Ради своего удовольствия ходил, а не за освободительным листком…
— Обмундирование сменить бы, парит, — вздохнул Перов, перекатываясь в тень.
На краю воронки появилась Наташа, спросила о Фролове.
На стрелке грохнул снаряд, швырнув куски земли. У Наташи с головы свалилась пилотка, покатилась к ногам мужчин. Хохлов подал ее девушке.
— Порвалась! — Наташа ахнула, рассматривая пилотку.
— Осколком, ей-ей, осколком! — воскликнул Пацко, с детским любопытством разглядывая дырку на пилотке. — Поменяемся, Наташка? Ушанка новая, смотри.
— Перекусить бы… — Перов пфищуренно посмотрел на высокое солнце.
— Еремей, сбегай-ка в свою «оранжерею», — смеясь, попросил Хохлов.
Солнце перевалило за полдень. Сухой ветер носил мелкую пыль. Над Единицей не переставал куриться мутный сизоватый дым: тлели раз; валины, и никто их не тушил — одни восстанавливали станцию, другие пропускали поезда.
В багряной дымке кружились вороны, разыскивая в руинах съестное. Обстрелы и бомбежки выгнали скворцов подальше от города. Изредка случайная птица пролетала над выжженным: поселком, тревожно пищала, металась в небе, пугаясь дымного марева, серых пепелищ и жаркого воздуха.
Запустение…
Во всем поселке редкими пятнами зеленели уцелевшие тополя да искалеченные вишневые деревца. Буйный лопух выбивался из-под кирпичной крошки.
А четыре пути как заколдованные светились серебряными нитками. Их рвали снаряды, корежили бомбы. Люди тотчас латали путь — заменяли рельсы. И поезда шли…
Пацко брел на свой огород. Он решил собрать первый урожай: паек скуден — подвоз продуктов нарушен. Обладателем огорода Еремей стал весной. Хозяева, вероятно, уехали или погибли, а беспризорная земля зарастала травой. В свободные часы он полол грядки. При налетах горевал: не попала ли фугаска на огород?.. Здесь, среди обломков дома, Пацко отдыхал: любил повозиться с растениями, восторгался каждым вновь проклюнувшимся листиком. И его старания не пропали: грядка зазеленела— лук щетинился нежными стрелками.
Удивит он друзей сочным луком. Что такое?.. На мягком грунте хранились отпечатки сапог…
Пацко огорчился, аккуратно ощипывая зеленые перья и косясь на чужие следы. Сокрушался, что самые большие стебельки уже кто-то сорвал. Ругался последними словами. Его это так расстроило, что на обратном пути он охал, как от зубной боли.
Приятели встретили стрелочника радостными возгласами. Устроились под откосом на сваленном столбе: быть ближе к работе. В луже помыли руки. Перов резал на равные части хлеб.
— Позовем Иванову? — спросил Хохлов, открывая банку консервов.
— А чего ж? Тоже с утра не ела девка. — Перов опять стал делить хлеб. Позвали Наташу, угостили ломтиком.
— Принимайте в компанию! — Мошков спустился с насыпи и не замедлил взять хлеб. Посолив, стал аппетитно жевать. Пацко и его угостил луком.
— Если бы тогда, помните, не раскупорили склад снарядный, — говорил Мошков, — сейчас бы сорвали весь подвоз.
— Листравой и не такое может, — с гордостью похвалил товарища Пацко. — Да и помощники у него что надо. Один Пилипенко двух стоит. Орел!
Фролов появился от вокзала озабоченный, строгий. Бледное лицо его со впалыми щеками было утомленным. И неудивительно. Эшелоны выстроились в затылок перед Единицей. Ждут приема. Весь спрос со старшего начальника. Вот и крутится Павел Фомич как белка в колесе. Спит на ходу, о еде забывает…
— Павел Фомич! — позвал Хохлов. — Перекусите, пожалуйста.
Фролов отнекивался, но его принудили. Он с подозрительностью осмотрел перышко лука: не у населения ли взяли? Ему рассказали об огороде Пацко. Он скупо улыбнулся.
Наташе было приятно смотреть на эту теплую суровую заботливость мужчин. Как она не вязалась с той жестокостью, что творилась вокруг!.. Дым с клочьями копоти, вороны вертятся, пронзительно каркая. Артиллерийские раскаты сотрясают землю…
