Цыремпил ругал себя за оплошность. Надо было вовремя сказать Листравому. А теперь что же? Гасить паровоз… Пробка сгорела, вода зальет топку по его, Цыремпила, вине. Так-то он отплатил машинисту за обучение паровозному делу… Цыремпил готов был лезть в пламя, лишь бы отвести беду.
Александр Федорович тотчас догадался, в чем дело: прорвало контрольную пробку. Теперь дело решают минуты. В мирное время нужно было бы немедля тушить, а сейчас… Позади жизни людей…
— Мочи уголь! — крикнул он Цыремпилу, распахивая дверцу топки.
Сверху в топке била серая струя пара и распыленной воды. Двенадцать атмосфер! Цыремпилу казалось, что не пройдет и пяти минут, как все будет кончено: паровоз омертвеет.
Листравой подхватил вторую лопату и вместе с Цыремпилом кидал в топку уголь. Набросали толстым слоем. Желтоватый дым пробивался в прорывы. С режущим шипом, потрескивая, вырывалась наружу острая струя кипятка.
Цыремпил не понимал действий машиниста. Преступление перед товарищами убило его. А он ведь не оправдался еще и за проступок в дороге. И вот опять…
— Доски! — Листравой указал Илье на полку.
Пилипенко понял его с полуслова. В эти лихорадочные минуты Илья прикидывал, как лучше пробраться в топку. Он не допускал и мысли, что кто-либо другой выполнит это исключительно рискованное дело. Рывком он сломал полку, разделил ее на отдельные доски.
— Цыремпил, бородок! — Александр Федорович отбросил лопату, стал на колени перед отверстием топки. Но Илья решительно отстранил его, бросил в топку доски.
— Лей на меня воду! Давай, давай!
В какие-то доли минуты Илья почувствовал небывалую в себе силу, в нем всколыхнулось все смелое, дерзкое и отчаянное, собралось во что-то необузданное, храброе и твердое. Это «что-то» повелевало им. Он слабо поморщился, когда вода побежала за пояс, холодом прокатилась по телу; потом натянул шапку. Обостренно замечалась разумность каждого движения. Сознание ясно запечатлело лица товарищей, их тревожные, испуганные взгляды…
Он смело положил руки в рукавицах на край топочного отверстия: вода зашипела, пар улетел легким облачком. Маленькое овальное оконце было перед Ильей. В обиходе паровозников: шуровка и все. Пилипенко в тот момент видел в оконце многое: и сотни раненых, что ждали отправления, и товарищей на Единице, борющихся с врагом, и тех, кто оставлен в братских могилах, и далекую-далекую победу.
Илья просунул голову в топку; зажгло уши, и он плотнее натянул мокрую шапку. Подумал: «Ногами вперед было бы лучше…» Его охватило удушливое облако жгучего угара. Узкий горячий овал клещами сжал тело.
Он чувствовал, как дубела кожа на лице, в глазах и легких пылал костер. Он ощущал, как холодело сердце, и видел серую упругую струю, свистящую у потолка, которую он должен укротить.
Свист ему не слышен. То звенит кровь, мчащаяся по жилам, молотом стучит в висках. Илья двигался к цели…
Батуеву не было видно, что делает Илья. Они с машинистом сидели на полу и следили за ногами, мелькавшими в клубах дыма и пара. Пар все больше скрывал Илью: уже и ноги едва различимы. Цыремпил с ужасом видел язычки жадного пламени, выглядывавшие из-под слоя угля. Александр Федорович бросал в те места мокрый уголь, и огоньки глохли.
Илья, нацелившись, на ощупь наставил бородок и ударил по нему молотком изо всех сил, как ему показалось. Но его усилий было мало, и вода просачивалась, хотя и с меньшей силой. В глазах метнулись желтым веером искры, ноги подломились… И уже он на какой-то горе, высоко-высоко, почти у самого солнца. Оно нещадно палит, сушит горло. Он хочет облизать губы и не может: у него не стало языка…
Машинист сам протиснулся в дверку, дотянулся до ног Пилипенко, с трудом подтащил его к себе. Ему подсобил Цыремпил, и они высвободили Илью. Сапоги его ожигали руки, одежда дымилась. Плеснув себе в лицо холодной воды, Цыремпил, не раздумывая, устремился к топке. Листравой молча подал ему мокрые рукавицы, облил из шланга водой.
Гибкий и тонкий Цыремпил вьюном проскользнул в топку. Он сделает. Он скорее умрет, чем вылезет из топки, не устранив опасность.
Бородок, забитый Ильей, мешал воде, и она веером рассыпалась под потолком. В топке было горячо и туманно. Цыремпил, окутанный сырым паром, не дышал. Жгучие капли оседали на тело, заливали лицо, слепили глаза.
«Устоять… устоять… устоять…» — повторял про себя Батуев. Если он свалится, то Листравому сюда не пролезть. Паровоз потухнет, раненые останутся… Мысли ясные, а руки пугающе вяло поднимаются вверх. Удар: молоток соскользнул. Цыремпил качнулся, руки безвольно опустились. Кулаки стали очень тяжелыми. В голове что-то бухает… А у потолка брызжет вода, клубится неукрощенный пар. И это по его, Цыремпила, вине! С отчаянной силой он ударил снова. В топке стало тихо. Тихо до ужаса. Тихо до слез. Отчетливо зашуршал под ногами шлак. В трубах шепелявил ветер. Во рту — горечь. Доски поплыли в сторону, вверх, блеснуло топочное отверстие, перевернулось, закружилось…
Листравой с ужасом следил за Цыремпилом: выдержит ли? Полусидит… зашатался… Неужели упал?
У Батуева хватило сил доползти до дверки. Уткнулся головой в пол будки.
— Сде… елал?..
Александр Федорович утвердительно мотнул головой, унося Цыремпила к дверце будки. Открыл все настежь.
Врачи из санитарной летучки оказали скорую помощь ребятам. Обожженные лица смазали мазью, перебинтовали раны. Требовали, чтобы пострадавшие легли в постель до выздоровления. Врачи даже предложили поместить их в вагон-изолятор. Листравой согласился. А как же с поездом? Машинист брался довести один.
На свежем воздухе Илья почувствовал себя сносно и махнул рукой на все советы врача. У Цыремпила началась рвота, но и он отказался идти в вагон.
Листравой дал отправление: гудок гулко прокатился по лесу. Старому машинисту было приятно сознавать себя командиром таких боевых, замечательных ребят.
Мимо побежали островерхие палатки. Ветер покачивал вершины деревьев, гнул слабые кустики.
Батуев сказал Илье, указывая на ветки:
— Нас провожают. Руками будто махают вслед.
— Это тем, которые в вагонах…
На другой день под вечер положение на Единице настолько осложнилось, что Фролов вынужден был послать на восстановление путей всех, даже бригады с паровоза.
«За проявленную находчивость и решимость при исполнении служебного долга в особо трудных условиях», как говорилось в приказе начальника военно-эксплуатационного отделения, переданном по телефону, рядовым восстановителям И. Пилипенко и Ц. Батуеву объявлялась благодарность. А Фролов приказал положить их на сутки в санитарную часть для отдыха. Они запротестовали, но это не помогло: Фролов настоял на своем.
Листравой тем временем ушел в ремонтную бригаду и случайно оказался рядом с Красновым. Пришлось носить камни. Напарником выбрал бывшего приятеля. Тот из самолюбия не отказался.
Зная их вражду, Пацко наваливал носилки доверху. «На сердитой бабе воду возят», — про себя усмехался он, искоса поглядывая, как напрягаются «приятели».
Но занимало его не это. Утром Пацко подал заявление в партию. Примут ли?
На Единице не умолкал грохот. Неверный зыбкий свет мерцал над путями, смутно вырисовывались развалины, камни, не однажды перевернутые взрывами. В дальнем тупике догорали вагоны. В багряных отблесках пути выглядели перепаханным полем, огромным свежим пожарищем.
В отдалении, за темной извилистой стенкой леса, тоже гремело: там мощно отзывались фронтовые батареи. Словно от глубинных толчков мелко и утроб-но дрожала земля.
Пацко смотрел на зарево горевших вагонов и думал о том, что теперь задержатся перевозки. Обстрел сильно мешал восстановлению. Неужели наши не могут подавить вражеские батареи?
Среди развалин вокзала высилась выщербленная стена с проломом в середине. Она упиралась в толстый корявый тополь. Рядом был вход в подвал, где временно поселился начальник политотдела. Днем в
