облегчением. Но какую злость чувствовала она оттого, что несчастные дети и старики вынуждены вот так мучиться, – несомненно, по чьей-то нерадивости!
Коля был усталым и раздражительным – и кто мог винить его за это? Она попыталась было поиграть с ним в слова, но он не проявил никакого интереса. Когда в одном месте они остановились на целых двадцать минут, она стала уговаривать его показать Соне свои карточные фокусы, и он неохотно согласился. Столом послужил чемодан молодой женщины. Соня вежливо улыбалась фокусам, в то время как глаза ее блуждали поверх голов впереди стоящих.
Она пожаловалась Лизе, как огорчило ее то, что пришлось оставить отцовскую виолончель. В черные дни она была ее единственным другом. Лиза избегала смотреть ей в глаза. Ей хотелось произнести слова сочувствия, но она их не находила.
Минуты по две они семенящими шажками продвигались вперед, после чего минут по пять стояли. К тому времени, когда они достигли высокой стены еврейского кладбища, солнце поднялось высоко, и стало сильно припекать. Лиза задыхалась в своем побитом молью зимнем пальто, но опасалась, что кто-нибудь уведет его, если она его снимет. Коле она разрешила снять свое, велев держать его покрепче; воды же обещала дать, как только сядут в поезд. Товарная станция Лукьяновка была совсем рядом с кладбищем, так что идти оставалось недалеко. Толпа, конечно, скоро продвинется, правда? Надо было получше все это организовать.
Они немного подались вперед и теперь ясно различали заграждение из колючей проволоки и выстроенных в ряд по обеим сторонам улицы немецких солдат и украинских полицейских. Как и на всех железнодорожных станциях, здесь царили невообразимые шум и давка – ведь, помимо отъезжающих, здесь было множество людей, русских и украинцев, пришедших проводить родственников, друзей или соседей, помочь им с их багажом и инвалидами. Одни из них проталкивались через толпу назад, другие с той же решимостью напирали вперед, чтобы удостовериться в том, что их близкие благополучно погрузились в поезд. Встречались там и мужья, прощавшиеся с женами; неудивительно, что на несколько шагов приходилось тратить целую вечность.
Коля нетерпеливо вздохнул, и мать утешающе взъерошила ему волосы. Недолго оставалось ей так делать – он уже почти одного с ней роста и продолжает расти не по дням, а по часам. Соня передала сообщение, поступившее спереди, о том, что поезд только что отошел, набитый битком, а другой должны вот-вот подать с запасного пути. Говорили, что люди в поезде стояли даже в коридорах, придавленные друг к другу плечами. Приятного в этой поездке будет мало.
Им пришлось прижаться к стене кладбища, чтобы пропустить повозку. Возница яростно крутил кнутом, расчищая проезд. Доставив поклажу к ограждению станции, он хотел заполучить других пассажиров. Через образовавшуюся на мгновение брешь они увидели, что весь багаж складывают в штабель по левую сторону. Соня, по-видимому, была права: багаж отправят отдельно, другим поездом, а потом, когда они доберутся до места назначения, поделят его поровну. А может, предполагалось, что они пометят его бирками со своими именами? Этот вопрос Лизу больше не волновал, но многие вокруг нее были в панике, и кое-кто мастерил импровизированные бирки из обрезков бечевки и клочков, оторванных от бумажных пакетов.
Было слишком поздно, потому что толпа неожиданно хлынула вперед. Тяжелая задача по быстрому и расторопному штабелированию багажа была поручена высокому и статному казаку с длинными черными усами. Трудно было не восхищаться его внушительным и строгим видом; равно как нельзя было теперь не ощутить некоторого сочувствия к солдатам и полицейским, вынужденным управляться с раздраженной, сыплющей проклятиями толпой. Наконец Лиза с сыном миновали барьер. Долгожданного поезда нигде не было видно, лишь та же толпа томилась вокруг в ожидании, разве что обстановка слегка изменилась, и все же создавалось впечатление, что теперь они на ступень ближе к цели. Вспомнилось, как в прежние времена приходилось стоять в очереди к кинотеатру, попадая наконец с улицы в запруженное толпою фойе. Как бы в подтверждение этого сравнения, всем пришлось снять с себя «теплую одежду». Солдат, подойдя к Лизе, вежливо помог ей снять пальто, а также взял пальтишко Коли, которое тот нес, перекинув через руку.
Никто не обращался так с нею с тех дней, когда она приезжала в театр на гала-представления.
Она стала дрожать, но совсем не от холода. Даже без пальто ей по-прежнему было душно. Странным было то, что неподалеку время от времени стучал пулемет. Беспокоиться было не из-за чего, но звук все равно внушал тревогу, и возникло подводное течение страха, выражавшегося в подчеркнутой сосредоточенности на обыденных вещах. Соня, к примеру, подкрашивала губы. Не может быть, чтобы кого- то расстреливали – может быть, тех, кто пытался нарушить приказ о депортации и был обнаружен? Плакали дети, и это было облегчением – слышать человеческий, понятный звук. Конечно, день был ясным, а в такую погоду звуки доносятся и со стрельбища, где упражняются немцы, и даже с линии фронта. Лиза обняла Колю за плечи и спросила, не хочет ли он пить, – он выглядел бледным и нездоровым. Коля кивнул.
Она развернула пакет и дала ему чашку и бутылку воды. Несколько луковиц и картофелин она дала Соне в обмен на краюху заплесневелого хлеба и два маленьких кусочка сыру. Другие тоже ели, сидя на узлах. Сцена как бы раскололась надвое: с одной стороны, растущая тревога и даже паника, а с другой – позы, уместные на загородных пикниках. Низко над головами кружил самолет, и время от времени по- прежнему доносился пулеметный огонь, но его либо не слышали, либо старались о нем не думать, занятые едой.
Солдаты пропускали людей дальше партиями по нескольку человек. Они отсчитывали группу и отсылали ее, затем выжидали и отсылали следующую. Когда Лиза попыталась проглотить кусочек сыру, но обнаружила, что тот застревает у нее в горле, до нее дошло то, о чем она знала с того самого момента, как они заступили за ограждение: их расстреляют. Она вскочила на ноги, как двадцатилетняя, рывком заставила Колю встать и бросилась вместе с ним к барьеру. Таща сына за руку, она пробилась туда, где отдавал распоряжения высокий казак.
– Извините, я не еврейка, – сказала она, задыхаясь.
Он попросил показать удостоверение. Она порылась в сумочке и, слава богу, отыскала просроченное удостоверение, полученное ею по приезде в Россию, в котором говорилось, что ее фамилия – Эрдман, а национальность – украинка. Он сказал, что она может идти.
– А он? – спросила она, указывая на мальчика.– Это мой сын. Он тоже украинец!
Но он настаивал, чтобы показали документы, и, когда она притворилась, что те потеряны, схватил ее сумочку и нашел в ней продовольственную карточку.
– Беренштейн! – воскликнул он.– Жиденыш! А ну назад!
Он оттолкнул Колю, и тот сразу потерялся в непроглядной толчее. Лиза пыталась протиснуться мимо казака, но он загородил ей дорогу рукой.
– Ты не жидовка, тебе там нечего делать, старая, – сказал он.
– Но мне
– Только жиды, – покачал головой казак.
– Я жидовка! – крикнула она, пытаясь отодвинуть его руку. –
Он мрачно улыбался, по-прежнему загораживая ей проход.
– Майим раббин ло юкхелу лекхаббот етха-аха-вах у-не-харот ло йиштефуха48! – крикнула она пронзительным голосом. Казак презрительно пожал плечами, убрал руку и кивком разрешил ей пройти. Она разглядела бледное лицо Коли и пробилась к нему.
– Что случилось, мама? – спросил он.
– Не знаю, милый.– Она стояла, покачивая его в своих объятиях.
Огромный солдат подошел к девушке, стоявшей рядом с ними, и сказал:
– Пойдем, переспишь со мной, и я тебя отпущу. Лицо девушки не изменило своего оторопелого выражения, и солдат, выждав немного, побрел прочь. Лиза бросилась за ним и дернула за рукав. Он обернулся.
– Я слышала, о чем вы просили ту девушку, – сказала она.– Я согласна. Только выпустите меня и моего сына.
Он без выражения посмотрел сверху вниз на тронувшуюся умом старуху и снова отвернулся.
Они оказались среди тех, кого сгоняли в очередную группу. Коля спросил, пойдут ли они сейчас на поезд, и она, собравшись с духом, ответила – да, наверное; в любом случае она будет рядом, не надо
