И разумеется — «Брата» и «Особенностей национальной охоты». Но Балабанов, Рогожкин и их общий продюсер Сельянов пока по отношению к «Золотому ангелу» не определились.
В Петербурге проводится довольно много кинофестивалей. Это и «Фестиваль фестивалей» (проводимый без конкурса, исключительно для широкой публики), и «Послание к человеку» (фестиваль неигрового кино, который, очевидно, вольётся в «Золотого ангела» как одна из его программ), и «Чистые грёзы», они же «Дебоширфест» (в меру хулиганистый контрфестиваль, на котором, как правило, побеждают параллельщики); в пригородной Гатчине проходит фестиваль «Кино и литература», а в недалёком Выборге — «Окно в Европу». В Петербурге есть Дом кино, созданная год назад ассоциация кинокритики и возобновлённый тогда же изданием журнал «Сеанс». В Петербурге есть несколько мультиплексов, залы которых заполняются в первый день показа и потом по субботам.
Чего в Петербурге нет, так это хорошо обеспеченной тусовки в несколько десятков тысяч человек, ежевечерне как по команде отправляющейся туда, куда ей прикажет журнал «Афиша». Меж тем наличие подобной тусовки — необходимое условие для проведения если не кинофестиваля класса «А» как такового, то кинофестиваля класса «А» в специфически российском понимании этого слова. И если уж в Москве, где такая тусовка имеется, фестиваль из года в год разве что не проваливается (и неизменно проваливаются в прокате фильмы-лауреаты), то не такая же — или ещё худшая — судьба ждёт и «Золотой ангел»? И что по этому поводу думает инициатор «Золотого ангела» Марк Рудинштейн? Неужели ему застила глаза «хорошая ревность» и «белая зависть» к Никите Михалкову? Или он, по-салтыковщедрински, одержим идеей сжечь град Глупов — и выстроить рядом другой, точь-в-точь такой же?
Чужая душа потёмки. И что думает Рудинштейн, мы не знаем. Но предположить можем. Тем более что подобные мысли вполне вписываются в более широкий контекст — и не только в плане патриотически-верноподданнического переведения на Петербург всех мыслимых и немыслимых стрелок (недаром же «Золотого ангела» горячо поддерживает губернатор Матвиенко). В город на Неве сейчас идут деньги, большие деньги, и ожидаются очень большие (почему и как это происходит — предмет отдельного разговора). В городе — на московские, как правило, средства — открываются всё новые рестораны, бутики, антикварные и ювелирные магазины; открываются в количестве, обрекающем их на работу в убыток, если не в полный прогар. Такое, правда, в несколько более карикатурной форме происходило и раньше, но тогда дело заключалось в элементарном отмывании денег. Сейчас другое: предприниматели «метят место», ожидая, пока не подтянется круто «поднявшийся» на шальных деньгах посетитель и покупатель. Та самая хорошо обеспеченная тусовка, которой в Петербурге ещё только предстоит возникнуть. И кстати, возникнув, она, как прогнозируется, проявит куда более высокие духовные запросы, чем уже существующая столичная. Не зря же, наряду и наравне с продуктовыми универсамами, в городе появляются (и опять-таки на московские деньги) книжные. И, наряду с «ИКЕА», — мультиплексы.
В эту же картину вписывается и эвентуальный замысел Рудинштейна: даёшь фестиваль сегодня, а публика подтянется завтра! Причём это будет более интеллигентная публика, чем в Москве, а значит, и Петербургский международный автоматически окажется лучше Московского.
Не фестивальный у нас город, правда; не праздничный; даже в праздные дни не праздничный. Но этого Рудинштейн как раз не знает (да и откуда?), а если и знает, то вознамерился преодолеть.
Что ж, флаг ему в руки. Триколор. С завёрнутым в него ангелом с Александрийского столпа и Адмиралтейской иглой в придачу.
Корифей косноязычия
Полувековую годовщину смерти нашего знаменитого земляка Михаила Лозинского (1886–1955) отметили весьма скромно. Лишь штатный обозреватель «Свободы» Иван Толстой пригласил в эфир собственных сестёр-писательниц Татьяну и Наталью: все трое Толстых дружно нахваливали великого поэта-переводчика, благо он (как и Алексей Николаевич Толстой, которого они любят меньше) приходится им родным дедом. Наталья Толстая пришла в студию с мужем — переводчиком Игнатием Ивановским — и тот песни не испортил тоже.
Но ведь и впрямь: «глыбы стихов высочайшей пробы» (Блок)! «Переводчик выше Жуковского» (Гумилёв)! «Ни единой банальной рифмы на все пять актов пьесы в стихах» (сущий вздор, разумеется; но вздор из августейших уст Ахматовой)! «Божественная комедия», «Гамлет», Лопе де Вега и много чего ещё. Глубочайшая эрудиция, отменное знание языков, виртуозное владение стихом, фантастическая трудоспособность в сочетании с исключительной добросовестностью. Бесспорная человеческая порядочность, в невегетарианские десятилетия сталинизма автоматически обретающая статус личного благородства.
Что на противоположной чаше весов? Полупрезрительный отзыв Пастернака в переписке с шекспироведом Морозовым; хотя в глаза великий поэт переводчика-конкурента как раз нахваливал: я бы, мол, не взялся за «Гамлета», знай я заранее, что и вы… Мелкая месть питерских диоскуров — талантливого Донского и мастеровитого Корнеева, пресмыкавшихся перед Лозинским при жизни и сразу же после его кончины принявшихся заменять его переводы своими. Пастернака они, правда, тоже заменяли, едва его имя после истории с «Доктором Живаго» начало вызывать ужас у редакторов, хотя, впрочем, и не у всех… Сегодняшнее почтительное забвение, когда ни у кого, кроме внучат, не находится для переводчика выше Жуковского доброго слова.
Пастернак — главный и, бесспорно, победительный соперник Лозинского — был на поприще перевода халтурщиком. Гениальным, но халтурщиком. Кормил большую семью, выгоняя (по собственному признанию) до восьмисот строк в день. Переводил как бог на душу положит — порой вдохновенно, порой чудовищно; едва разогнавшись, сразу же включал, сказали бы сегодня, автопилот. Лозинский, напротив, был не только виртуозен, но и концептуален, он неизменно ставил перед собой высокие творческие задачи (формулируя их заранее) и циклопическими усилиями решал их с невероятным блеском. И получалась у него едва ли не всякий раз какая-то ерунда.
Потому что Лозинский был буквалистом. Перевод, внушал он, в тёмных местах подлинника и сам должен быть тёмен, причём желательно темнотой того же оттенка и той же интенсивности. Переводя с английского, слова в котором короче русских, Лозинский вместо того, чтобы, оставив главное, решительно выбросить второстепенное, сознательно пользовался трехбуквенными (не матерными, разумеется) синонимами: писал не «битва», а «бой», не «замок», а «дом», не «судьба», а «рок» — в результате чего речь (сценическая в особенности) начинала звучать вычурно, а главное, непроизносимо. Его перевод того же «Гамлета» цитатоспособен, но цитировать «Гамлета» можно и на языке оригинала, а вот на театре ставят исключительно перевод Пастернака.
Маленький образчик стиля. «Кто там идёт? Горацио?» — спрашивает Гамлет. «А piece of him!» (то есть «часть его»; в том смысле, что идёт только бренное тело, тогда как душа странствует где-то вдали), — каламбурит в ответ учёный гуманист. На русский эту шутку вполне можно перевести репликой «Отчасти!». А что отвечает Горацио у Лозинского? «Кусок его!» Что ж, английское слово piece можно перевести и так, но представьте себе, как эта реплика прозвучала бы со сцены. Художественный перевод бывает буквалистским или вольным. Так принято считать. На самом деле есть и третий тип перевода — «мастерский», который я предпочитаю называть техникой равномерного ухудшения оригинала. Вольный перевод (Пастернака, Гинзбурга, отчасти Маршака, хотя он работал на грани вольного и «мастерского») предназначен читателю. Буквалистский — тешит тщеславие переводчика, но и только. Однако буквалистский перевод плох не только тем, что неудобочитаем; сама его буквалистичность иллюзорна — одни и те же слова тянут за собой на разных языках разные ассоциации; одни и те же синтаксические конструкции естественны для одного языка и ненатуральны в другом; да и вообще перевод всякий раз производится не с языка на язык, а из культуры в культуру. Буквалистский перевод претендует на окончательность и единственность, которых нет и быть не может: оригинал, независимо от его качества, всегда феноменален и сингулярен, а перевод неизменно и вынужденно дополнителен и вариативен. Буквалистский перевод — это заведомо тупиковый путь. А Михаил Лозинский (наряду с начисто забытым Шенгели) был корифеем именно буквалистского перевода.
