Я добавила: «Работа». Затем подняла глаза.
— Нам нужны деньги?
— На жизнь хватает. Но мне надо чем-то заняться. Твой отец считал… — Мама подняла чашку, но пить не стала и поставила ее на стол. — Не знаю. Может, попробую начать роман.
— Тебе придется заботиться о ребенке, — напомнила я.
— В свободное время, — пояснила мать. — Я могу писать в свободное время.
А вдруг она солгала по поводу денег? Вдруг нам придется продать дом, а мне — уйти из Академии Филадельфии?
— Я буду сидеть с ребенком после школы, чтобы ты могла работать.
Мать кивнула.
— Спасибо.
«Пижамы, — внесла я в список. — Книги. Обучающие БУБ». Наверное, мне подарят немного денег на бар-мицву. Можно что-нибудь купить малышу.
— Все будет хорошо, — заверила я.
Мать вяло улыбнулась. Она подула на чай и отпила из чашки, глядя в окно. Листья все еще были темно-зелеными. Скоро они станут красными и золотыми, засыплют тротуары под голубым осенним небом. Люди выставят тыквы на крылечки, затем повесят венки на двери. К маю деревья снова выпустят почки. Ветки вишни и кизила провиснут под тяжестью цветов. Я попыталась представить, как мы с матерью катим коляску по тротуару, модную яркую коляску с большими колесами. Но перед глазами стоял отец. Он водил меня в «Ритас» за фруктовым льдом или в прокат видеокассет. Моя ладошка лежала в его теплой руке. Зимой мы брали старые мамины санки и шли в Фэрмаунт-парк. Отец затаскивал меня на самый крутой холм и бежал вниз ловить; он приседал на снегу, распахнув руки. «Не бойся!» — кричал он. Я упиралась пятками в снег, мгновение удерживала равновесие, наклонялась вперед и мчалась вниз, зная, что отец поймает меня. Я с трудом удержалась от всхлипа. «Комбинезон, — написала я. — Шапка. Шарф. Варежки».
39
Когда дни шива закончились, я выбросила все подносы из-под еды, открыла зеркала и сходила с Джой за покупками для летнего лагеря. Автобус повез дочь в горы Поконо, а я заплакала в машине, подняв окна и включив радио.
Я убеждала себя, что все будет хорошо. Женщины выдерживают и более страшные вещи: войны, голод, ужасные болезни. Я вполне могу справиться с вдовством и двумя неделями в пустом доме.
В первый понедельник после Дня труда я, как обычно, отвезла Джой в Академию Филадельфии.
— Захочешь домой — только позвони, — сказала я дочери, поставив мини-вэн у обочины.
— Я выдержу, — заявила она.
Джой пошла в школу. В Рош Ха-Шана и Йом-Кипур мы посетили службу. Сидели рядышком в Центральной городской синагоге и читали «Ашамну» — перечисление грехов.
«Ашамну, — произносили мы. — Мы виноваты. Багадну. Мы предавали». Мы сжимали кулаки и вместе с остальными прихожанами символически били себя в грудь с каждым словом. «Газалну, мы грабили. Дибарну дофи, мы злословили».
«Питер», — думала я, сжимая спинку переднего сиденья свободной рукой. Голова кружилась от дневного поста и от горя. Что он сделал? Кого ограбил? Кого предал? Почему Господь забрал его, не дал увидеть бат-мицву Джой, не говоря уже о собственном ребенке? Я смотрела на биму, Тору и равви Грюсготт в белом одеянии. Ответов не было, лишь древняя молитва, печальная мелодия, удары сотен кулаков. Мы просили Господа еще хотя бы год не вычеркивать нас из Книги жизни.
«Ниацну. Мы насмехались». О да, я насмехалась! Не я ли во всем виновата? «Сарарну. Мы бунтовали». Возможно, Питер был прав. Я бежала от своего божественного предназначения. Я должна была… Как же он сформулировал? «Написать новую книгу. Настоящий роман». А я не сделала этого. Испугалась.
«Тайану. Мы заблуждались. Таэтану. Мы вводили в заблуждение. Сарну. Мы отвернулись от Тебя».
— Прости нас и даруй нам искупление, — бормотала рядом Джой.
Опустив голову, я молилась за нас обеих. Только бы все получилось! Только бы у меня хватило мужества поступить как должно!
Ужинали мы у Саманты. Когда блины и бублики закончились, она предложила остаться на ночь, но я заверила ее, что это лишнее. Дома Джой уснула, а я вытащила галстуки Питера из шкафа на постель. Отдам несколько хороших Джошу, но сохраню свои любимые: оранжево-золотистый с лягушками, подаренный мной на день рождения, и кремово-золотистый, Питер надевал его на свадьбу. Возможно когда-нибудь сошью из них покрывало или сделаю подкладку для свадебной сумочки Джой. Костюмы мужа я уже отправила в благотворительный фонд, вместе с шерстяным зимним пальто, но кое-что сохранила: свитер, который Питер носил по выходным, и кружку «Лучший в мире папа», разрисованную Джой в яслях. Питер клал в нее квитанции из химчистки, корешки билетов в кино и мелочь.
Я скрестила ноги по-турецки и прислонилась к изголовью кровати, стоявшей в огромной пустой спальне. Боюсь, она навсегда останется для меня огромной и пустой. Я свернула галстуки и спрятала в бумажный магазинный пакет. Затем слезла с кровати и села за небольшой деревянный стол у стены. Питер за ним работал, оплачивал счета. Я же не написала за ним ни строчки. Не подписала ни единого чека. «Ты знаешь, как надо», — шепнула мне Лайла. Но я не была в этом уверена. Рядом — пустая кровать, впереди — пустые годы.
«Ладно, — решила я. — Стоит попробовать». Я включила свет, затянула пояс халата, достала блокнот и ручку. «Давным-давно», — вывела я. Надо же было с чего-то начинать. Мир отступил, я склонилась над столом и начала сначала.
40
— Солнышко?
Мать стояла у лестницы в красном платье, я помнила его по снимкам с премьеры фильма Макси. Любимое папино платье.
— Как тебе? — Мать разгладила юбку и подтянула рукава. — Не слишком?
Я покачала головой.
— Прелестно. — Мне не хватало слов. — Где ты его нашла?
— В шкафу.
Мать неуверенно поправила лиф. Платье обнажало плечи. Загорелая мамина кожа сияла. «Ты прекрасна», — сказал бы отец, будь он рядом. И может, поцеловал бы мать, если бы считал, что я не вижу. А она, если бы думала, что я не слышу, ответила бы: «Необязательно мне льстить. Я знаю себе цену». Потом отец шепнул бы ей что-нибудь на ухо, и мать опустила бы голову и покраснела от удовольствия.
— По крайней мере, оно все еще впору, — заметила мать.
Она внимательно смотрела на меня, словно готовясь поймать, если я вдруг свалюсь с лестницы. В новых туфлях на каблуках я была одного с ней роста.
Через три недели после похорон я подслушала телефонный разговор мамы с равви Грюсготт.
— Не назначить ли новую дату? — советовалась мать.
Я стояла у кухонной двери, затаив дыхание. Я знала, что ответит равви. Еврейская традиция не велит отменять симху[88] из-за трагедии. Ни свадьбу, ни обрезание, ни наречение ребенка, ни бар- или бат-мицву. Отменять праздник не следует, ведь посреди жизни есть место смерти, и мы находим радость посреди горя.
— Радость посреди горя, — напомнила я маме.
