За ним приехали ближе к полудню. Двое спокойных, вежливых людей, один в черном костюме, другой в сером в клеточку, подняли его со скамьи и вывели на улицу, неся в бумажном пакете изъятые вещдоки. Макара посадили на заднее сиденье черной машины, и водитель рванул с места. Ехали долго. Проехали мост, потом неслись по улицам кое-где уже обращавшегося в развалины, но в целом все еще впечатляющего и устрашающего Берлина, пропитанного нацистской символикой.
— Куда мы едем? — спросил Бережной у сидящего рядом, в клетчатом пиджаке.
— В отель, — ответил тот мягко, чуть повернув голову.
— В какой отель?
— Вам понравится.
После минутной паузы Макар, раздираемый ужасом и тенью надежды, спросил:
— Скажите, Гитлер… жив?
Клетчатый повернул к нему курносое лицо и улыбнулся. Все стало понятно. Эта страшная улыбка не предусматривала его, Макара, дальнейшей жизни. Вытянувшиеся на мерзком лице губы провели черту, за которой ему было отказано в существовании. Но даже не в том дело. Ему предстояло очень скоро то, о чем и читать-то, слышать когда-то было невыносимо жутко… Все-таки он, наверное спит. Но, увы, он знал, что не спит.
Машина вывернула на очередную улицу, и на табличке первого же дома Макар, как собственную эпитафию, прочел: «Принцальбрехтштрассе». Это улица гестапо. Где-то здесь их огромное здание № 8 — дом кошмаров, устроенный в бывшем Музее фольклора…
Макар задергал ручку двери — выброситься на ходу из машины было бы избавлением. Но дверь не открывалась. Он обмяк на сидении.
— Правильно, — одобрительно кивнул сосед. — От дерготни только хуже будет.
И вот уже на них наплывала огромным серым саркофагом, с монументальным фасадом, штаб- квартира «лучшей в мире контрразведки». Теперь держись…
Машина свернула в переулок и через металлические ворота въехала во внутренний двор, огороженный высоким бетонным забором.
Тот, что сидел спереди, завел Макара в один из подъездов и, минуя посты часовых, повлек его по коридору.
«А ведь где-то здесь сидит мой знакомый — Мюллер» — мелькнуло в голове у Бережного. Где-то наверху, в кожаном кабинете, составляет очередной план репрессий и требует от подручных более полных и достоверных показаний с допросов…
Теперь он вряд ли предложил бы русскому достойную смерть. Как он тогда говорил? «Наша война давно закончилась»? Сегодня-то она еще далеко не закончилась. А ведь могла бы… Что ж все-таки произошло со Штауффенбергом?
Тем временем Макара тащили вниз по подвальным лестницам и коридорам, через гремящие ключами решетки, мимо массивных железных дверей камер. Вокруг то и дело раздавались приглушенные стенами, но оттого еще более тошнотворные, истошные, визгливые мужские вопли.
На дрожащих ногах арестованный, толкаемый вперед своим провожатым, подошел к надзирателю, молодому парню в черной гестаповской форме. Тот со вздохом глянул на доставленного обер- лейтенанта.
— Мест уже нет, — проворчал он вполголоса. — Всех кого попало сюда везут, как будто других тюрем нет. Как режим изоляции соблюдать…
Приняв Макара, сопроводиловку на него и вещдоки, гестаповец провел его по коридору в какое-то подсобное помещение, не похожее на тюремную камеру. Вдоль стен там тянулись ряды полок с личными вещами и разными предметами. Около них копошился еще один вертухай, лысоватый желтобровый мужичок. Увидев Макара, прочитав документы на него, чертыхнувшись, он сел за стол и сделал запись в журнале. Потом отложил чернильную ручку и, подойдя к вновь прибывшему, приказал раздеться.
— Я не могу, — жалобно выдавил Бережной, кивая на руки, обернутые присохшими тряпками. — И еще у меня плечо перебито…
Видимо, у гестаповца день сегодня не задался, должно быть, от обилия привалившей сверхплановой работы. Он мгновенно взорвался.
— Что ты не можешь, мразь?! — схватил пленника за грудки и так тряхнул, что у того от дернувшейся туда-сюда правой руки потемнело в глазах. — Ты не понял еще куда попал?
Он рывками содрал с рук Макара тряпки. Потом сорвал с Бережного форменную куртку и рубашку, и от боли у зека опять поплыли круги перед глазами, подкосились ноги.
Его подняли пинками, ощутимыми, но не сокрушительными, заставили разуться. Ногами и кровоточащей левой рукой он стянул сапоги, потом, по приказу, вытянул из пояса брючный ремень и остался одет в одни брюки.
— Давай его во временную пока. В сорок четвертую, — распорядился желтобровый. — Там тот долго еще не очухается.
Босого Макара вновь провели по коридору и водворили в камеру.
Узкая длинная камера была совсем без тюремной мебели — голые серые стены и потолок. Бетонный пол был перепачкан кровью. У дальней стены на полу валялся человек — такой же полуголый, как и Макар. Бережной подошел к нему поближе. Мужчина лежал на спине, вид его был нечеловеческий. Все лицо и тело пузырились от багровых жутких гематом, из рваных ран и ссадин все еще сочилась кровь. Два пальца на левой руке неимоверно распухли, но даже отек не скрывал направленность их фаланг в совершенно произвольные стороны. И еще, отчего Макар отшатнулся: брюки на узнике были расстегнуты и штанины в промежности обильно пропитались кровью…
Бережной опустился на пол, прислонился к шершавой прохладной стене. Воздел голову к должному где-то там быть небу. На потолке, в густой металлической сетке тускло горела лампочка. А из-за двери то и дело слышались глухие крики.
Когда его черед?..
Макар долго сидел в оцепенении. Поднял голову, опять посмотрел на лампочку.
Да может ли это быть вообще! Он живет в двадцать первом веке! Какое прошлое? Не бывает такого!
Реально как бывает: снится вполне осязаемый ужас, ты переживаешь это по-настоящему, становится все хуже и хуже — и вот уже всё: край, тупик, дальше — просто сойти с ума или умереть — и тут срабатывает самосохранение — просыпаешься… И сейчас так должно быть… Пора оторвать голову от подушки. В Москве, в своей квартире. Господи, яви чудо! Это же не наше время, эта участь уже выпала другим людям. Господи, сделай так, чтобы это все было сном! Ты же все можешь!
Зазвенели ключи, дверь открылась. На пороге стоял гестаповец. Тот молодой, конвоир.
— На выход, — приказал он.
— Куда? — спросил Макар.
— На выход, — повторил парень, чуть повысив голос.
Бережной поднялся. Посмотрел на истерзанного сокамерника. И пошел вперед.
Еще раз прошли по коридору. Так же, наверно, безропотно и обреченно плетутся грешники в ад, не в силах воспротивиться этому движению к вечным мукам. Отворилась железная дверь, его втолкнули в большую ярко освещенную камеру.
Первое, что бросилось в глаза — железная скамья с зажимами для рук и ног, слегка изогнутая, как пологое кресло. Она была вся мокрая, будто ее недавно облили водой. Сырым был и пол камеры; тут и там на нем виднелись красные разводы.
В кресле у стены сидел средних лет гестаповец уставшего вида и курил. Китель и ворот рубашки его были расстегнуты, рядом на столике стояла чашка на блюдце. Поодаль от него, за другим столом, сидел молодой секретарь. А у противоположной стены переминался с ноги на ногу невысокий, но очень широкоплечий мужик в рубашке с короткими рукавами. Рядом с ним стоял третий стол. На нем были разложены: щипцы, скальпели, сверла, иглы, ножницы… жесткий металл, которым придумали стругать на куски полное жизни и чувств человеческое тело. На крючке висел резиновый фартук багрового цвета, а с краю на столе — резиновые перчатки того же цвета.
Все это мгновенно и намертво впечаталось в сознание Макара.
