породу вижу, а мои знакомые каких только собак не держат!.. И зубы.
– Чего еще у меня американское?!
– Зубы, – буркнул Плетнев. – Такие зубы, как у тебя, бывают только у людей, которые долго жили в Штатах.
Федор прожевал курицу и захохотал.
– И соседи говорят, что ты даже в сортир на мотоцикле ездишь, а если попросить покататься, ни за что не дашь.
– Не дам.
– Вот именно.
Некоторое время они молча ели и пили. Дождь все шел.
– А ты кто? – в конце концов спросил Плетнев. – Гонщик, что ли?
Федор согласно помычал с набитым ртом.
– Хороший?
– В «Дакар» ходил.
– И что это значит?
– Хороший, значит.
– И что потом?
– Ничего потом. Потом перестал ходить.
Плетнев молчал, ожидая продолжения. Он умел выразительно молчать.
– Ну, что ты смотришь?.. Катался, катался, а на очередной медкомиссии у меня сердечную болезнь нашли, – Федор так и выразился «сердечная болезнь». – Лечили, не вылечили, я год по госпиталям лежал. То в одном полежу, то в другом. Потом операцию сделали, и я на родину отбыл. Привет соседям!..
Он с удовольствием вздохнул и тоже вытянул ноги, как Плетнев.
– Катаюсь теперь лишь, вон, по деревне. Жена ушла, как только я зарабатывать перестал. Я же перестал зарабатывать-то! Живу на то, что накопил.
– А почему ты в Штатах не остался?
– А почему я должен был там остаться?
Федор встал, подошел к камину и стал выбирать дрова из поленницы, сложенной рядом.
– Не, Леха, видел я этих эмигрантов и ничего хорошего не увидел! Тоска зеленая и грусть печальная. Мне здесь дышать интересней. А там я от ожирения через три года окочурюсь. И от скуки еще.
Он сложил дрова в пасть камина, зажег бересту и теперь подсовывал ее, отворачиваясь от дыма.
– Мне бы только с силами собраться, а то я расклеился маленько. Как-то все сразу навалилось, и госпиталь, и операция, и работу я потерял! – Береста трещала и горела весело. – И жену потерял… Ну, да бог с ней.
Дрова занялись, и Федор поднялся с корточек.
– Участок этот мне от бабки с дедом достался, я построился потихоньку, дядь Коля, егерь, на работу меня пристроил. Чего ты, говорит, без дела сидишь, ты же молодой мужик!.. Одичаешь совсем. Ну, я и пошел на работу. Там какие-никакие, а машины. А чего еще делать? Пить мне нельзя, это я с тобой только сегодня так расслабился. А байк у меня первый раз в жизни заклинило, веришь?! Три раза я в «Дакар» ходил, и ни разу не заглох, а сегодня – что ты будешь делать!.. Как нарочно!..
– А от соседей ты свое бурное прошлое зачем скрываешь?
– А чтоб вопросов не задавали, – неожиданно злобно ответил Федор, и Плетнев сквозь теплый и приятный шум в голове вдруг вспомнил, как он угрожал кому-то на лесной тропинке. – Они же тоже все разные! Вон дядь Коля человеком был, так его убили, а суки остались, живут себе!.. Только я того, кто дядю Колю прикончил, найду. Найду и…
– Ты лозунги не выкрикивай, – посоветовал Плетнев. – Ты найди человека, который тогда твою собаку застрелил.
Федор замолчал, покачиваясь из стороны в сторону.
– А ты думаешь…
– Я думаю, что это все одно к одному. Главное – зачем? Зачем застрелили собаку? Зачем убили Николая Степановича? Чего ради? Вот этого я никак не могу понять. – Плетнев попытался вспомнить слово и вспоминал довольно долго. – Мотива нет, вот чего!..
– Только Люба ничего ни у кого не крала, – вдруг воинственно заявил Федор, – и этой старой кочерге, которая на нее бочки катит, надо мозги прочистить!
– Вот и прочисть, – зевая, сказал Плетнев.
– И прочищу!
– А зачем Люба деньги обещала выплатить?
– Какие деньги?
– Да ну тебя, – пробормотал Алексей Александрович.
Камин горел, дождь шумел, шкура грела босые ноги, и все это было так хорошо и прекрасно, и так радостно, что он напился, и понимал, что напился, и еще отчего-то радовало, что Федор Еременко знаменитый гонщик, а не прохиндей, а завтра он пойдет с Элли к глупой Любе, которую все время пытается защитить Федор и делает это очень неловко, и от всех этих теплых чувств они еще выпили, а потом еще немножко, разговаривая об Америке, ее странностях и красотах, и, кажется, Федор велел Плетневу купить байк, и тогда на следующий год они смогут «прокатиться» и посмотреть любимые Федоровы места в Колорадо или в Вайоминге, и Алексей Александрович с удовольствием согласился.
Среди ночи вдруг погас свет, и Федор сказал, что это, должно быть, от того, что молния попала в трансформатор или дерево повалилось на провода. Без света стало еще уютней, и они немного выпили, сидя на коврике перед камином.
А потом Плетнев устроился спать на полу, потянув на себя шкуру, и ему было так удобно, что он улыбался, засыпая, а Федор еще что-то бормотал про то, что мотоцикл у него заклинило первый раз в жизни.
Утром Алексей Александрович был бодр и свеж как ни в чем не бывало, а Федор маялся головой и повторял то и дело:
– Я больше никогда, никогда!..
– Я в твоих штанах пойду, а? Мое все мокрое! И кроссовки насквозь! Я твои надену, ладно?..
– Что ты орешь!..
– Выпусти меня, а то собаки сожрут.
Следом за Плетневым Федор выбрался на крыльцо, охнул и зажмурился от солнца.
– Я больше никогда!.. Мик, нельзя, свои.
Косясь на собаку, которая взбежала на крыльцо и привалилась к хозяйскому колену, Плетнев сделал несколько шагов, стараясь не показывать виду, что боится страшного зверя, и обернулся:
– Ты Любе своей скажи, чтобы она идиотских бумажек больше не подписывала!
– Чего сказать?!
– Что слышал. Одну я изъял, а больше пусть не усердствует.
– Я не понял ничего, – пожаловался Федор.
– Вот и хорошо, – неожиданно ответил Алексей Александрович. – Байк дашь покататься?
– Не дам!..
В прекрасном настроении Плетнев пошел по еще не просохшей дороге в сторону своего дома. Улица была чистой, умытой, солнце особенно золотым, а зелень особенно изумрудной, и за поворотом дороги с левой стороны он увидел небольшую толпу возле железного трансформаторного ящика. Там что-то громко говорили, размахивали руками, и Валюшкин голос оттуда слышался, и, кажется, «газпром» гудела на одной ноте.
Плетнев, который теперь точно знал, что, если на улице толпа или шум, значит, непременно надо бежать, выяснять, в чем дело, и кидаться на помощь, повернул и подошел.
Солнце светило в глаза, и он приставил ладонь козырьком ко лбу.
– Доброе утро.
Люди обернулись к нему и как по команде смолкли. Плетнев заглянул за них.
Пломба с серых дверей трансформаторной будки была сорвана, внутренности с черными эбонитовыми
